ли приехать на свадьбу. Гай отказал под каким-то вовсе не убедительным предлогом. Он считал, что свадьба — это дело Фолкнеров, их мир, она соберет их знакомых, состоится в их церкви; кроме того, он боялся, что присутствие приятеля будет трещиной в его собственном панцире. Он пригласил только Майерса, с которым у него уже не было ничего общего — с тех пор как он начал работать над проектом больницы, он даже не делил с ним мастерскую; Тима О'Флаэрти, который не мог приехать, и несколько архитекторов из Академии Димса, потому что они скорее знали его работу, чем его самого. Однако через полчаса после разговора с Тричером он раскаялся
в своем поступке, позвонил в Монреаль и попросил Боба быть его шафером. Он вспомнил, что уже почти год не думал о друге и не ответил на его последнее письмо. Точно так же он забросил отношения с Питером Риггсом, Виком де Пой-стером и Гюнтером Хиллом. Раньше он бывал у Вика, который с женой жил на Бликер-стрит, а однажды даже привел туда Энн. Вик был художником, зимой он прислал приглашение на вернисаж, но Гай даже не ответил. Теперь он туманно припоминал, что Тим, будучи в Нью-Йорке, тоже звонил и предлагал вместе пообедать, но это произошло в тот период, когда Бруно не давал ему покоя своими телефонными звонками, и Гай, конечно, не хотел ни с кем встречаться. Древние германцы — как он читал когда-то — судили о вине или невиновности человека в зависимости от того, сколько у него друзей, готовых за него поручиться. Сколько поручилось бы за него сейчас? Он никогда не уделял своим друзьям много времени, потому что они этого не требовали, но теперь ему казалось, что они рассчитываются с ним за пренебрежение, избегая его, словно почувствовали, что он недостоин дружбы.
В воскресенье утром, в день свадьбы, он медленно кружил по ризнице вокруг Боба Тричера, судорожно держась за мысль о проекте больницы, поскольку это была последняя надежда, единственное доказательство, что он не утратил творческих способностей, что он еще жив. Проект получился великолепным. Боб Тричер его расхваливал; Гай сам себе доказал, что по-прежнему способен работать.
Боб отказался от попыток завязать разговор. Он сидел, скрестив на груди руки, с милым, хотя и несколько рассеянным выражением кругловатого лица. Боб думал, что Гай попросту волнуется. Он не мог понять, что с ним происходит, ибо, хотя Гай думал, что вина написана у него на лбу, в действительности ничто не выдавало состояния его духа. Именно это и есть самое страшное — то, что так легко можно построить жизнь на лицемерии. Таким казался ему истинный смысл этого торжества и встречи со старым другом, который не знал его таким, каким он был сейчас на самом деле. Маленькая каменная ризница с высоко размещенными зарешеченными окнами напоминала тюремную камеру. Шум голосов за стеной — гул толпы, которая в праведном гневе готова ворваться в тюрьму и совершить акт правосудия.
— Ты случайно не принес с собой какую-нибудь бутылку?
Боб кинулся к нему.
— Конечно, принес. Она оттягивает мне карман, но я совершенно о ней забыл.— Он поставил на стол бутылку и ждал, чтобы Гай ее взял. Боб, сорока с лишним лет, скромный, но вспыльчивый, выглядел тем, кем был: довольным своим положением старым холостяком, абсолютно преданным своей профессии, в которой пользовался большим авторитетом.
— Выпей первым,— сказал он.— Я хочу поднять особый тост в честь Энн. Она очень красивая. Красивая, как белый мост.
Гай смотрел на откупоренную бутылку. В шуме голосов, доносящихся из-за окна, он слышал теперь насмешку над ним и над Энн. Бутылка на столе принадлежала единому целому, она была банальным и наполовину юмористическим реквизитом традиционной свадьбы. Он ил виски перед свадьбой с Мириам. Хейнс швырнул утылку в угол. Звон разбитого стекла и плеск только на екунду заглушили фанфары, голоса, бессмысленно вибрирующие тоны органов, которые тут же снова начали просачиваться сквозь окна и дверь.
— Извини, Боб, пожалуйста, извини. Боб не отводил от него взгляда.
— Я на тебя ни капельки не обижаюсь,— сказал он с улыбкой.
— Зато я обижаюсь сам на себя.
— Послушай, старина...
Боб явно не знал, смеяться или сохранить серьезный вид.
— Знаешь что? — наконец сказал он.— Я раздобуду другую бутылку...
Однако в этот момент дверь открылась, и в ризницу вошел высокий худощавый Питер Риггс. Гай представил