на мусорную свалку. Правда, пальто было почти новое, и он колебался, не одарить ли им какого-нибудь нищего, но в конце концов подумал, что было бы подлостью дарить пальто убийцы даже нищему. Люгер он бросил в воду с одного, а туфли — с другого моста в Манхэттене. Он не избавился лишь от своего маленького пистолета.
Хейнс открыл ящик письменного стола, чтобы посмотреть на пистолет. Ему нравилось прикасаться пальцами к твердому металлу, это успокаивающе действовало на нервы. Он не избавился от этого единственного доказательства, которого хватило бы и без остальных, попади он в руки полиции. Гай вполне отдавал себе отчет в том, почему так поступил: этот пистолет был не только его собственностью, но и частичкой индивидуальности — как третья рука, которая совершила убийство. Ведь он сам купил его, когда ему было пятнадцать лет, а потом в Чикаго, когда он любил Мириам, держал этот пистолет в спальне и смотрел на него в минуты самого большого, самого интимного счастья. Это была лучшая часть его личности, предельно четкая в своей механической неумо-
лимой логике. Этот пистолет так же, как и он, умел убивать. Если Бруно снова попытается ему досаждать, он и его убьет. Он знал, что способен сделать это. Бруно наверняка тоже знает. Он всегда умел видеть его насквозь. Тот факт, что Бруно не подает признаков жизни, казался ему важнее, чем то, что полиция оставила его, Гая, в покое. С самого начала он ни секунды не боялся, что она нападет на его след. Страх был внутренним делом, он сражался сам с собой, и это было так ужасно мучительно, что, возможно, он даже с облегчением приветствовал бы вмешательство полиции. Законы, обязательные в обществе, казались Гаю мягкими по сравнению с законами совести. Он мог бы пойти к представителям закона и повиниться, но не считал нужным. Он думал, что это был бы попросту внутренний жест, возможно, даже более легкий выход, позволяющий уклониться от правды. Наказание, даже самое худшее, определенное по закону, тоже было бы только жестом.
«Я не испытываю большого уважения к закону»,— сказал Хейнс в Меткалфе два года назад Питеру Риггсу. Как же мог он относиться с уважением к параграфам кодекса, который признавал его и Мириам супружеской парой? «Я не испытываю большого уважения к церкви»,— с детской надменностью сказал он Питеру, когда был пятнадцатилетним мальчиком. Тогда, конечно, он имел в виду баптистов В Меткалфе. Когда ему было семнадцать лет, он самостоятельно открыл Бога. Гай обнаружил его в собственном пробивающемся таланте, в ощущении единства разных жанров искусства, а позднее также в природе и наконец в науке — во всех творческих и упорядочивающих силах мира. Он был убежден, что не мог бы работать в своей области без веры в Бога. Но где была его вера, когда он убивал?
Гай неуклюже повернулся и посмотрел на подготовленный к работе стол. свитящий стон вырвался у него сквозь стиснутые зубы, поэтому он быстро прикрыл ладонью рот. И все же он предчувствовал: это не конец, что-то еще случится, ему еще придется понести более суровое наказание, понять самую горькую правду.
— Я недостаточно страдаю!—вдруг невольно прошептал Хейнс. Почему он произнес это шепотом? Может, от стыда? — Я недостаточно страдаю,— повторил он нормальным голосом и огляделся вокруг, словно ожидал, что кто-то его слушает. Он прокричал бы эти слова, если
бы они не звучали оправданием, а он считал недостойным просить кого-либо простить ему что-либо.Например, эти новые книги, прекрасные книги, купленные сегодня. Хейнс был способен думать о них, радоваться им. Но одновременно у него было впечатление, что он оставил их на этом столе очень давно — так же, как свою молодость. Ему следовало бы немедленно приниматься за работу. Он получил заказ на проект больницы. Гай насупил брови, глядя на маленькую стопку уже сделанных записей, на которые падал свет чертежной лампы. Не мог поверить, что в самом деле получил этот заказ. Вскоре он проснется и убедится, что эти несколько последних недель были только сном, в котором ему пригрезилось исполнение желаний. Больница. Очень уместно, даже уместнее, чем тюрьма. Он наморщил лоб, пораженный тем, что его мысли побрели в таком нежелательном направлении. Две недели назад, когда Гай начинал вычерчивать интерьер больницы, он ни на мгновение не думал о смерти; его интересовали исключительно реквизиты,