уже коктейля неспособный работать?.. если бы, конечно, у него была работа. Возможно ли, что он тот же самый человек, который еще недавно так любил Энн и строил клуб в Палм-Бич? Сейчас у него не хватает энергии даже для того, чтобы швырнуть в угол бокал и больше не пить. Трясина. А что, если упасть на самое дно? Что, если послушаться Бруно и убить? Бруно заверяет, что это будет легко: дом пуст, нет никого, кроме Сэмюеля Бруно и его слуги. Гай знал этот дом лучше своего собственного в Меткалфе. Можно было бы оставить на месте вещественные доказательства, компрометирующие Чарли, подбросить люгер. Наконец-то что-то конкретное в этом хаосе мыслей. Гай сжал кулаки, словно Бруно стоял перед ним, но бессилие этих рук, сжатых в кулаки на столике, устыдило его. Больше никогда нельзя допускать такой мысли. Иначе с ним произойдет именно то, чего хочет Бруно.
Он смочил водой платок и вытер вспотевшее лицо; обожгло порезанную во время бритья кожу. Посмотрел в зеркало на стене бара. Ранка кровоточила — маленький красный знак возле небольшой ямочки на подбородке. Он встал и пошел расплатиться по счету.
Однако дорога в мозгу была уже проторена, и мысль все время настойчиво возвращалась в одну и ту же точку. Ночью, не в состоянии уснуть, он представлял себе, как совершает убийство, и это видение действовало на него успокаивающе, как наркотик. Это не убийство, а жест,
который освободит его от Бруно, разрез скальпеля, убирающий злокачественную опухоль. Ночью Сэмюель Бруно не был живым человеком, но лишь предметом, а он сам — слепой силой. В этой психологической драме, которую он мысленно переживал — от подбрасывания пистолета и вплоть до судебного процесса и смертного приговора Бруно,— он находил катарсис.
Бруно прислал ему бумажник из кожи ящерицы с золотой оковкой и инициалами «Г.Д.Х.» посередине.«Когда я его увидел, подумал, что он в самый раз тебе подходит,— писал Бруно в приложенной карточке.— Прошу тебя, не вынуждай меня идти на крайние меры. Ведь я тебя очень люблю. Всегда искренне преданный
Бруно». Гай уже вытянул руку, чтобы швырнуть подарок в мусорную корзину, но в последний момент передумал и сунул бумажник в карман. Он не любил выбрасывать красивые вещи. Позже он решит, как поступить.
В это утро он отказался от приглашения участвовать в радиопередаче, посвященной проблемам архитектуры. Он был не в состоянии работать и отдавал себе в этом отчет. Зачем, собственно, он ежедневно приходил в мастерскую? Он был бы самым счастливым человеком на свете, если бы мог дни и особенно ночи проводить в алкогольном дурмане. Хейнс смотрел на свои руки, непрерывно вращающие транспортир на письменном столе. Кто же это когда-то ему сказал, что у него руки монаха-аскета? Ага, Том О'Флаэрти в Чикаго. Они сидели в подвальчике Тома, ели спагетти и разговаривали о парижском архитекторе и урбанисте Ле Корбюзье; о том, что со способностями такого типа чисто сочетается врожденный дар красноречия, и отметили, что это очень удачное обстоятельство. Так как архитектор должен быть красноречив, если хочет что то создать. Тогда все было возможно, перед ним открывалась широкая дорога, и хотя Мириам подрезала ему крылья, он чувствовал, что способен взлететь, готов к честной мужской борьбе, которая его ждала в профессиональной карьере, а трудности его притягивали и взбадривали. Он вращал транспортир но столешнице письменного стола, постукивая по ней пальцами, пока наконец ему не пришла в голову мысль, что этот непрерывный стук мешает работать Майерсу, и ©н оставил транспортир в покое.
— Стряхни с себя это, Гай,— дружелюбно сказал Майерс.
— Это нельзя вот так просто с себя стряхнуть. Либо человек сломится, либо нет,—холодно ответил Гай и уже не владея нервами, добавил: — Я не просил у тебя совета.
— Послушай, Гай...— Майерс встал, улыбающийся, стройный, спокойный. Однако из-за письменного стола не вышел.
Гай снял с вешалки у двери пальто.
— Извини. Прости меня.
— Я тебя понимаю, Гай. Предсвадебное волнение Точно так же было и со мной. Может, пойдем выпьем?
Фамильярность этих слов разбередила его чувство собственного достоинства, которое просыпалось в нем только тогда, когда кто-то его задевал. Он не мог вынести вида Майерса, его спокойного, беззаботного и бессмысленного лица, его вежливой банальности.
— Спасибо,— сказал он,— но я действительно