У него впереди был остаток этого дня и завтрашнее воскресенье. Ему не нужно будет показываться на людях до понедельника. Потом он мог уехать на две недели в Чикаго, объясняя это служебными делами. Но может показаться подозрительным, сели он так внезапно покинет Нью-Йорк через сутки после этого... Вчера. Ночью. Если бы не исцарапанные руки, можно было поверить, что это всего лишь, еще один сон, игра воображения. Ведь Гай вовсе не хотел сделать это. Он действовал не по своей воле, а выполнял волю Бруно. Бруно воспользовался им. Он должен его проклинать, причем вслух, но у него для этого сейчас попросту не хватало сил. И что самое удивительное, Гай не испытывал чувства'вины, как
если бы факт, что им управляла воля Бруно, все оправдывал. Что такое совесть, которая беспокоила его после смерти Мириам сильнее чем сейчас? Сейчас он всего лишь страшно измучен и совершенно равнодушен. Возможно, именно так себя чувствуют после совершения убийства? Он старался уснуть, но его воображение навязчиво заполняли воспоминания о поездке автобусом по Лонг-Айленду, о двух рабочих, подозрительно к нему приглядывающихся, хотя он прикидывался, что дремлет, прикрыв лицо газетой. Неизвестно почему, ему больше всего было стыдно перед этими двумя рабочими...
На ступеньках, когда Гай выходил из дома, под ним подогнулись колени и он едва не упал. Он не оглядывался, наблюдает ли кто-нибудь за ним. Ему казалось вполне естественным, что он идет купить газету, и кроме того, не было сил оглядываться, беспокоиться, не следят ли за ним. Он боялся того момента, когда к нему вернется энергия, боялся этого так, как больной или раненый боится неизбежной операции.
Самое большое сообщение поместил «Джорнэл-Аме-рикэн», давая описание убийцы, который, по показаниям слуги, являлся мужчиной ростом больше шести футов, весом от ста семидесяти до ста восьмидесяти фунтов, в темном пальто и шляпе. Гай читал это с некоторым удивлением, словно описание относилось не к нему: его рост только пять футов и десять дюймов, а весит он около ста сорока фунтов. И у него на голове не было шляпы. Гай опустил часть репортажа, посвященного личности и положению в обществе Сэмюеля Бруно, и оживился, читая о догадках относительно бегства убийцы. Предполагали, что он убежал в северном направлении по дороге, ведущей в Ньюхоп, и скрылся где-то в городе Грейт-Нек, из которого уехал поездом в ноль часов восемнадцать минут. Гай облегченно вздохнул, испытывая чувство безопасности. Однако тут же предостерег себя от излишних иллюзий. Он встал и снова ощутил тот же панический страх, который терзал его, когда он брел по пустынному пространству за домом Бруно. Газета вышла несколько часов назад. За это время полиция исправит допущенную в первый момент ошибку. Кто знает, может, они уже напали на его след, может, через минуту постучат в дверь. Хейнс ждал, стоя посреди комнаты, но вокруг царила тишина. Он сел, устав от напряжения, и заставил себя внимательно прочитать пространный репортаж до конца. Подчеркивалось хладнокровие убийцы и выражалась уверенность, что это до-
лжен быть тот, кто хорошо знает дом Бруно и привычки его обитателей. Не обнаружили ни отпечатков пальцев, ни каких-либо вещественных доказательств, кроме следов башмаков размера девять с половиной и полоски черного крема для обуви на белой штукатурке стены. Одежда, подумал он, нужно немедленно избавиться от одежды! Но где взять энергию, чтобы это сделать? Интересно, почему они ошиблись в размере обуви, он носил на номер меньше, а ведь на влажном грунте следы должны быть довольно отчетливыми. «Необычно малый калибр пули...»,— было написано в газете. От револьвера тоже нужно избавиться как можно скорее. Он почувствовал легкий укол сожаления. Будет неприятно, очень неприятно расстаться с этим красивым маленьким пистолетом. Он сполз с кровати, чтобы поменять лед в компрессе из полотенца, который прикладывал к голове.
Ближе к вечеру позвонила Энн с предложением поехать с ней в воскресенье вечером на какой-то приём.
— Элен Хейберн приглашает нас обоих, ты знаешь, кто она, я тебе о ней рассказывала.
— Знаю,— подтвердил он, хотя ничего не помнил. Голос у него был спокойный, естественный.— Но ты меня прости, Энн, мне не хочется идти на прием.
Уже около часа он чувствовал себя отупевшим. Слова Энн доходили до него издалека и не имели ничего