вынашивала в лоне вашего ребенка. Она должна была стать вашей женой. Вы ее любили. Это вы...
— Черт возьми, я ее вовсе не любил,—заявил Оуэн, по-прежнему с тем же выражением лица.
Гай вытаращил на пего глаза. Оуэн ее не любил, не любил, мысленно повторял он. Все прежние рассуждения внезапно рухнули и превратились в пыль.
— Вы ее не любили?
— Нет. Ну, во всяком случае, не в том смысле, о котором вы говорите. Конечно, я не хотел ее смерти. Разумеется, сделал бы все, чтобы ее спасти, если бы мог, но мне это было на руку, потому что я не должен был на
ней жениться. Это она мечтала о свадьбе. Поэтому постаралась о ребенке. В этом нельзя винить мужчину, вы согласны? — Оуэн смотрел на него с пьяной серьезностью. Он сжал толстые губы в такую же кривую решительную линию, как тогда, на трибуне для свидетелей, и ждал, чтобы Гай что-нибудь сказал, чтобы осудил его поведение по отношению к Мириам.
Гай раздосадованно отвернулся. Тщательно составленное уравнение оказалось ложным. Оно не имело смысла, разве только иронический. Словно по иронии он приехал в Хьюстон и разыскал Оуэна, словно по иронии потел целый час и мучил себя в этом номере отеля, желая дать удовлетворение человеку, которого все это дело по сути вообще не интересовало.
— Вы со мной согласны? — спросил Оуэн, взяв бутылку, стоящую рядом на столе.
Гай не мог выдавить ни слова. Он задыхался от злости, сжимающей ему горло. Рванул галстук и расстегнул воротник рубашки. Посмотрел на открытое окно в поисках кондиционера.
Оуэн пожал плечами. Он сидел, удобно развалившись в кресле, в спортивной рубашке и расстегнутой кожаной куртке. Гай боролся с иррациональным импульсом вонзить этому человеку в горло какой-нибудь твердый предмет, ударить его, раздавить, а главное — выбить его из этой удобной позы довольного собой человека.
— Послушайте, я...— тихо начал Гай, но Оуэн его прервал; он монотонно бормотал себе под нос, не обращая внимания на Хейнса, который стоял посреди комнаты с открытым ртом:
— Во второй раз я вляпался. Женился через два месяца после развода, и с первого дня начались скандалы. Не знаю, была бы Мириам лучше, думаю, что она была бы еще хуже. Луиза бросила меня два месяца
назад, но до этого устроила такой ад, что весь дом слышал. Не прерывая рассказа, Оуэн снова налил себе виски из бутылки, которая была под рукой, и бесцеремонность с какой он это сделал, показалась Хейнсу пренебрежением к нему, отсутствием уважения, даже оскорблением.
Он вспомнил свое собственное поведение во время допроса у прокурора, когда он говорил бестактно, хотя был мужем жертвы. За что Оуэн должен его
— Все всегда взваливают вину на мужчину, потому что женщина больше болтает и каждого в чем угодно убедит. Луиза могла бы вернуться в тот дом, и люди приняли бы ее с сочувствием, но попробовал бы я там показаться...
— Послушай! — крикнул Гай, неспособный больше владеть собой.—Я тоже кого-то убил! Я тоже убийца!
Оуэн снова с шумом опустил ногу на пол и выпрямился в кресле. Сначала он посмотрел в окно, потом на Хейнса, словно размышлял, удирать или защищаться, но выражение удивления и испуга на лице Оуэна было таким неубедительным и слабым, что Хейнсу оно показалось насмешкой над серьезностью его признания. Оуэн вытянул руку, чтобы поставить бокал, но остановил ее на полпути.
— Как это? — спросил он.
— Послушай! — крикнул Гай.— Я уже труп, я словно уже мертв. Через минуту я отдам себя в руки полиции. Пойми, я убил человека! Не смотри на меня так бессмысленно и прекрати сидеть развалившись как ни в чем не бывало!
— Почему это я не могу сидеть удобно? — Оуэн обеими руками сжимал бокал, который снова наполнил виски с кока-колой.
— Неужели для тебя ничего не значит, что я убийца, что я убил человека, лишил его жизни, преступил самые снятые закона человечества?
Возможно, Оуэн кивнул головой, а возможно, и нет, во всяком случае он снова выпил.
Гай не о отводил от него отчаявшихся глаз. Комок непроизнесенных слов давил его, почти останавливал. Кровообращение в венах, так что горячие волны разливались от сжатых кулаков вверх по рукам. Тысячи проклятий, которые он хотел обрушить, на голову Оуэна, фразы, целые фрагменты исповеди, написанной сегодня утром, бушевали и поднимались в нем, потому что этот пьяный кретин, развалившийся в кресле, не хотел