серой пустоты, которая заполняла пространство и в которой он был единственной ничтожной частичкой сознания. Внезапно болезненное чувство одиночества сжало его, как железный обруч; вот-вот оно выжмет из него остатки жизни. Отчаянным усилием он открыл глаза. Вместо серой пустоты увидел коричневый ребристый пол.
— Вы его нашли? — выдавил он из себя, пытаясь подняться.-— Который час?
Лежи спокойно, Гай! — Это был голос Боба.
Он ушел на дно, прошептала Энн.— Мы видели. Гай закрыл глаза и заплакал.
Он сознавал, что нее, один за другим, покидают его, оставляя одного в каюте, даже Энн.

Глава XLV1
Осторожно, чтобы не разбудить Энн, он встал с кровати и спустился па первый :>таж. В большой комнате задернул занавески и зажег свет, но знал, что не преградит путь рассвету, который проскользнет между жалюзи, между зелеными занавесками, как бесформенная серебристо-лиловая рыба. В спальне он лежал в темноте и ждал, уверенный, что рассвет найдет его и здесь, вползет через спинку кровати... Гай боялся психического процесса, который рассвет приведет в движение, боялся больше,
чем раньше, поскольку понял, что Бруно нес половину груза вины. Если тогда этот груз был невыносим, что же говорить теперь? Он знал, что не выдержит.
Он завидовал Бруно, завидовал, что тот умер так внезапно, быстро, молодо. И так легко! У Бруно всегда все шло легко. Гай вздрогнул. Он сидел в кресле, оцепеневший, все его тело под тонкой пижамой окоченело в ужасном напряжении — так же, как каждое утро в первые дни после убийства. И как всегда, в какой-то момент внезапная судорога освободила его от оцепенения.
Он встал, пошел наверх, в мастерскую, не совсем отдавая себе отчет в том, что собирается делать. Увидел на столе огромные гладкие листы бумаги, оставленные здесь после разговора с Бобом, для которого делал какие-то эскизы. Сел и, начав с левого верхнего угла, принялся заполнять лист убористым почерком. Сначала писал медленно, потом все быстрее: о Мириам, о встрече в поезде, о телефонных звонках Бруно, о том, что Бруно сделал в Меткалфе; о его письмах, о пистолете, о собственной подавленной психике и о той ночи в пятницу. Словно
Бруно был еще жив. Гай не опустил ни одной подробности, которая могла бы облегчить понимание его личности и поступков. Он заполнил убористым почерком три листа, сложил их, вложил в большой конверт и заклеил его, долго вглядывался в конверт с чувством частичного, по крайней мере, облегчения, словно вся история уже не была в нем, словно она была чем-то отдельным. Он много раз пытался в исступлении написать эту свою исповедь, но в глубине души всегда знал, что порвет ее, сожжет, никому не покажет, и потому эти попытки не смягчали его мучений. Сейчас он написал письмо Энн. Она будет прикасаться к этому конверту, ее руки развернут листы бумаги, ее глаза прочитают каждое слово.
Он прижал ладони к горящим натруженным глазам. Часы писания измучили его так, что ему захотелось спать. Мысли путались у него в голове, не задерживаясь ни на одном предмете, ни на одном из лиц, упомянутых в письме. Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюель Бруно, Артур Джерард, миссис Маккосленд, Энн... Фигуры и имена переплетались на краю сознания. Мириам. Страшная вещь, она стала для него теперь личностью более выразительной, чем когда-либо раньше. Он старался нарисовать ее портрет для Энн и высказать мнение О ней. Он должен сформулировать собственную точку
зрения. Мириам не многого стоила —- как по меркам, признаваемым Энн, так и по каким-либо другим. Но она была человеческим существом. Сэмюель Бруно тоже не заслуживал большого уважения, он был злобным, алчным скрягой, которого ненавидел собственный сын, не любила собственная жена. Любил ли его кто-нибудь? Повергла ли кого-нибудь в траур смерть Мириам и Сэмюеля Бруно? Возможно, близких родственников Мириам. Гай помнил ее брата, помнил, как тот стоял на трибуне для свидетелей во время допроса прокурора: маленькие глазки, не выражающие ничего, кроме злобы и жестокой ненависти, без капли сожаления.
А мать Мириам? Как всегда хитрая и коварная, равнодушная к тому, кто понесет наказание, лишь бы кто-нибудь был наказан, женщина, которую горе не сломило и не смягчило. Есть ли смысл идти к этим людям только для того, чтобы предоставить конкретную цель их ненависти? Разве это как-то