для эскизов — ему тогда было двадцать два года. Он рисовал без разбора все, что ему попадалось на глаза: небоскреб «Крайслер», психиатрическую клинику, баржи на Ист-Ривер, рабочих, упершихся в электрические буры, которые вертикально вгрызаются в скалу. Была также серия рисунков Радио-сити, всего комплекса застройки, с записями размеров, а на соседнем листе тот же центр с поправками, который Гай хотел бы сделать, или даже его собственная, совершенно новая концепция. Он быстро закрыл альбом, потому что рисунки показались ему превосходными и он сомневался, смог бы теперь сделать нечто такое же хорошее. «Пальмира» была, очевидно, последним взлетом прекрасной юношеской энергии. Гай подавил всхлип и почувствовал в груди спазматическую тошнотворную боль, которая уже не раз его навещала, с тех пор как он расстался с Мириам. Он лег, чтобы избежать повторения боли.
Он очнулся в темноте с уверенностью, что в комнате находится Бруно, хотя не слышал никакого шороха. Внезапно разбуженный, он в первую секунду вздрогнул, но вовсе не был застигнут врасплох. В соответствии е тем, что Гай представлял себе в предыдущие бессонные ночи, он почувствовал облегчение и почти обрадовался, что Бруно пришел. Это не привидение? Нет. Он уже видел в противоположном конце комнаты у письменного стола светящийся кончик сигареты.
— Бруно?
— Я,— тихо ответил Бруно.— Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты уже готов, правда? — Голос был спокойный и усталый.
Гай приподнялся, опираясь на локоть. Привидение не исчезло, апельсиновый огонек сигареты светился в темноте.
— Да,— сказал Гай и услышал собственный голос, который поглотила темнота. В предыдущие ночи он уже говорил то же самое «да», но только мысленно; никогда еще его губы не произносили это слово. Узел в его мозгу развязался так внезапно, что было даже больно. Это было то слово, которого он давно ждал, которого ждала тишина в его комнате. А также хищные звери, притаившиеся за стенами.
Бруно присел на край кровати и схватил его за предплечья у самых локтей.
— Гай, ты больше никогда меня не увидишь.
— Хорошо.
От Бруно отвратительно воняло сигаретами, тошнотворным бриллиантином и переваренным алкоголем, но Гай от него не отодвинулся. Он все еще наслаждался облегчением, которое почувствовал в голове.
— Я старался быть с ним милым последние несколько дней,— прошептал Бруно.—Ну, милым — это, может, преувеличение, но во всяком случае корректным. Сегодня вечером, за минуту до выхода из дома, я подслушал, как он говорил матери..,
- Я не хочу это слышать,— сказал Гай. Он перебивал его несколько раз, потому что не хотел знать, что этот человек сказал, как ом выглядит вообще не хотел о нем ничего знать.
Оба несколько секунд молчали; Гай — потому что не желал объяснять свои возражения, а Бруно — потому что Гай не давал ему говорить. Наконец он хрипло, зло рассмеялся.
- Мы завтра едем к Мэн. Мать, я и шофер. Отъезд самое позднее в полдень. Завтрашний вечер был бы самым подходящим, но каждый последующий, за исключением четверга, тоже хорош. Главное, после одиннадцати...
Бруно говорил еще довольно долго, повторял вещи, которые Гай уже знал наизусть, однако не прерывал его, так как понимал, что сделает это: прокрадется в тот дом, и все, что представлял себе по ночам, переживет в действительности.
— Два дня назад, возвращаясь пьяным домой, я хлопнул кухонной дверью так, что сломался замок. Его не починят в ближайшее время, у них голова занята другим. Но если все же починят, на всякий случай возьми это...— Он сунул ему в руку ключ.— Я тебе принес еще кое-что.
— Что?
— Перчатки. Дамские, но они растягиваются,— сказал он со смехом. Гай пальцами почувствовал тонкую хлопчатобумажную ткань.— Пушка у тебя есть. Где ты ее держишь?
— В нижнем ящике.
Он слышал, как Бруно в темноте возвращается к письменному столу и открывает ящик. Колпак лампы звякнул, и зажегся свет. Бруно казался огромным в новом пальто, таком светлом, что оно выглядело почти белым, в черных брюках в тонкую белую полоску; на шее у него был длинный белый шелковый шарф.
Гай изучал Бруно взглядом — от маленьких коричневых туфель до жестких от бриллиантина волос,— словно надеялся, что внешность Бруно поможет ему понять, почему теперь этот человек пробуждает в нем другие чувства — не такие, как раньше, и что он, собственно, к нему чувствует: фамильярность,