Ты пьян.
— Да, я пьян, но это еще не означает, что я не могу изрекать истины. Послушай, я ведь про что говорю — ведь может же так случиться, что я потерплю фиаско...
— Да?
— Не от рук какого-нибудь гангстера-отморозка или мерзавца наркоторговца или другого мерзавца, которого я издалека учую. Нет, от рук кого-нибудь, кому я верю, кого я люблю. И может случиться так, что я сойду в могилу, все еще веря этому человеку. Всей душой ему веря. Почти всей. — Он подмигнул мне. — Потому что есть же у меня и вторая голова. А она, ей-богу, отличный детектор лжи, и она станет нашептывать мне, чтобы я остерегался этого человека безотносительно к тому, хочет или не хочет этого остальная моя душа. Так что вот.
Кивнув сам себе, он откинулся на спинку дивана.
— Что «вот»?
— Вот отсюда и план.
— Какой план? Последние двадцать минут, если не больше, ты несешь бог весть что.
— Если я когда-нибудь умру, а близкий мне человек придет к тебе и начнет пороть какую-то чушь, что у него к тебе поручение и про «аварийную безопасность», знай, что тебе надо человека этого отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить лжеца. — Он поднял бокал пива. — Выпьем за это!
— Не надо резать бритвой пальцы и смешивать кровь, ничего такого не требуется?
Он нахмурился:
— С тобой этого не требуется. Пей знай.
Мы выпили.
— А что, если это я тебя подставлю под удар, а, Джей?
Он взглянул на меня и косо прикрыл один глаз.
— Тогда, полагаю, мне кранты.
И он засмеялся.
За годы, когда мы с ним наращивали количество вместе выпитого, он усовершенствовал свое «послание из загробного мира»: он присовокупил первое апреля — день дурака — в качестве добавочной шутки над тем или теми, кто, обидев его, попытался бы подружиться со мной.
Я все твердил ему, что это будет стрельба с очень уж дальнего расстояния или все равно что закопать мину в песок пустыни Сахара и планировать, что человек обязательно на нее наступит. Один человек, одна мина, одна пустыня в три с половиной миллиона квадратных километров.
— А я могу держать пари, — сказал он, — что пусть это и стрельба с дальнего расстояния, но когда мина эта взорвется, взрыв этот будет виден тоже издалека. Помни о моей двухголовости, дружок. Когда тело мое будет покоиться в могиле, вторая моя голова может прислать тебе весточку. Смотри не пропусти ее.
И я не пропустил.
«Отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить». Много лет назад он попросил меня об этом.
Ладно, Джей... Нет проблем. С удовольствием.

33

— Поднимайся! Едем!
Я отдернул штору, и ослепительно-жесткий солнечный свет, хлынув в комнату, затопил кровать. Тем временем, пока я занимался шторой, Энджи ухитрилась отстраниться от света, перевернувшись с боку на бок. Она сбросила с ног одеяло, и задницу ее прикрывал лишь ничтожный треугольник белой простыни; глаза Энджи, когда она взглянула на меня, были заспанными, спутанные лохмы на голове напоминали густую поросль черного мха.
— Ты прямо как Ромео рано поутру, разве не так? — сказала она.
— Давай поднимайся, — сказал я. — Нам пора...
Схватив свою дорожную сумку, я стал запихивать в нее одежду.
— Ну-ка, ну-ка, погадаем, — сказала она. — Деньги на комоде, все было чудесно, не зашиби меня дверью, когда будешь уходить!
Опустившись на колени, я поцеловал ее.
— Весьма похоже. Вставай. У нас нет времени.
Она поднялась, тоже встав на колени, а одеяло упало, когда ее руки обвили мои плечи. Ее тело, теплое и мягкое, ринулось ко мне.
— Мы в первый раз за семнадцать лет спим с тобой, и ты будишь меня подобным образом?
— Как это ни грустно, да.
— Тогда пусть это будет по какому-нибудь хорошему поводу.
— Повод более чем хороший. Давай поднимайся. Я все тебе расскажу по дороге в аэропорт.
— В аэропорт...
— В аэропорт.
— В аэропорт, — зевнув, повторила она и, выбравшись из кровати, поплелась в ванну.

* * *

Лиственная зелень, белые кораллы, бледная синева и ржавые оттенки желтого — все это ухнуло вниз, превращаясь в квадратные лоскутки, а потом, набрав высоту, мы поднялись в облака и взяли курс на север.
— Прокрути-ка мне это еще разок, — сказала Энджи, — ту часть, где действует эта полуголая.
— На ней были бикини, — заметил я.
— Ну да, в темной комнате. С тобой наедине, — сказала она.
— Да.
— А что ты при этом