пятая (острая ситуация) и степень шестая (состояние кризиса).
Джей пояснил, что, находясь в «состоянии кризиса», пациент может либо прийти к эмоциональному взрыву, либо утихомириться и примириться. Для того чтобы избегнуть опасности перехода пятой степени в степень шестую, «Утешение в скорби» рекомендует клиентам с пятой степенью отклонений записаться на выездную сессию в «Убежище утешения». По счастью, как сообщил Джей, мобильный штат «Утешения» на следующий день, 28 февраля, отправляется из Бостона в Нантакет, где и проведет очередную сессию.
После телефонного звонка Тревору Стоуну Хемлин и Коль санкционировали уплату соответствующих двух тысяч долларов, и Джей отправился на выездную сессию.
— Она посещала их, — сказал Джей Эверетту Хемлину по телефону, — посещала их центр на Коммонуэлс-авеню.
— Почему ты так думаешь?
— У них тут в административном корпусе доска объявлений, и на ней вывешены разные поляроидные снимки. Ну, там вечеринка в честь Дня благодарения — «посмотрите, как мы веселимся напропалую, мы совсем-совсем здоровы и бодры» — всякая такая дребедень. И на снимке есть и она, на заднем плане, в группе веселящихся. Я нашел ее, Эверетт! Чувствую, что нашел!
— Будь осторожен, Джей, — предупредил Эверетт Хемлин.
И Джей был осторожен. Первого марта он цел и невредим вернулся из Нантакета. Он тут же позвонил Тревору Стоуну и сообщил ему, что вернулся в Бостон и через час заглянет к нему в Марблхед со свежей информацией.
— Вы нашли ее? — спросил Тревор.
— Она жива.
— И вы в этом уверены?
— Я говорил вам, мистер Стоун, — сказал Джей с оттенком прежней заносчивости, — что от Джея Бекера не скроется никто. Никто.
— Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.
Джей засмеялся:
— Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.
И где-то на этих двадцати милях Джей также исчез.

5

— "Fin de siecle", — сказала Джинни Реган.
— "Fin de siecle", — подтвердил я. — Определенно.
— И это тревожит вас? — осведомилась она.
— Конечно, — сказал я. — А разве вас это не тревожит?
Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siecle»-ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень-то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?
— Не знаю, — сказала Джинни. — Не уверена.
— Не уверены? — Я даже хлопнул ладонью по ее столу. — Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siecle», о серьезнейших вещах... Конец тысячелетия... полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон... тараканы размером с «рейнджровер»!
Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.
— Да-да, — согласилась Джинни. — Разумеется. Это все очень серьезно... Но я, однако...
— На стене проступают письмена, Джинни... Общество трещит по швам. Доказательством тому — Оклахома-Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину...
— До скорого, Джинни, — попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.
— Угу, Фред, до свидания, — сказала Джинни.
Фред смерил меня взглядом.
Я улыбнулся:
— До скорого, Фред.
— Угу, — произнес Фред. — Ну, пока. — И он вышел.
Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.
Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами — наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.
— Трудно стало подниматься по утрам, — сказал я. — Очень трудно.
— Вы в депрессии, — благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что-то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.
— Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.
Когда я произнес ее имя, она будто слегка