– не единственная газета в городе.
– Вот как? – Его, похоже, мои слова не убедили. – Вообще-то я ничего об этом не знаю, Мур. С Глорией обычно все было в порядке. Правда. Черт, я даже пускал ее в комнату наверху. Но потом с ней начались хлопоты. То просила доли побольше, то подговаривала девочек потребовать того же. Так что пару ночей назад я сказал: «Глория, еще раз услышу – и твоя хорошенькая попочка останется сама по себе». Тут она сразу начала паинькой прикидываться, но я больше ей не доверял. Следовало избавиться от нее – не в смысле вообще избавиться, а просто вышвырнуть ее, пусть пару недель на улице поработает, посмотрим, как ей там понравится. И тут – вот это. – Он отхлебнул виски и выдохнул клуб сигарного дыма. – Мерзавка получила то, что ей причиталось, Мур.
Я ждал, когда Эллисон продолжит, но тут его отвлекли два юноши в чулка и подвязках – они истошно орали друг на друга на танцевальном пятачке. В ход уже пошли было ножи, но Эллисон только ухмыльнулся и громко предложил свое решение:
– Эй, суки, – порежете друг друга, никто на вас и не посмотрит!
– Вышибала? – в конце концов спросил я. – Так ты больше ничего не хочешь мне рассказать?
– Это все, – кивнул он. – А теперь не убраться ли тебе отсюда, пока неприятностей не огреб?
– Зачем? Ты что-то прячешь? Может, наверху?
– Да ничего я не прячу, – раздраженно ответил он. – Просто не люблю, когда здесь репортеры шастают. И клиентам моим не нравится. Из них многие – парни солидные, им о семьях да карьерах думать надо.
– Тогда, может, я взгляну на ту комнату, куда ты пускал Джор… Глорию? Чтоб я понял, что ты чистый?
Эллисон вздохнул и откинулся на стойку бара.
– Не искушай судьбу, Мур.
– Пять минут, – ответил я.
Он подумал и кивнул:
– Пять минут. Но ни с кем не разговаривать. Третья дверь налево. – Я двинулся к лестнице. – Эй? – Я обернулся, и он протянул мне пиво. – И не злоупотребляй моим гостеприимством, приятель.
Я кивнул, взял пиво и стал проталкиваться через толпу к лестнице в конце зала. Несколько мальчиков, завидев мой вечерний костюм и почувствовав запах денег, попытались было ко мне подойти. Они предлагали все мыслимые и немыслимые услуги, некоторые норовили неуклюже обнять меня или ухватить за бедро. Но я, крепко стиснув бумажник, старался держаться курса к лестнице, не особо вслушиваясь в их отвратительные предложения. Когда я проходил мимо сцены, гундосый певец – пожилой толстяк с густо напудренным лицом, накрашенными губами и в цилиндре – повторял рефрен:

Ах, ничего не позабыто,
Но не простит отец сердитый,
И мой портрет останется висеть лицом к стене!

На лестнице оказалось темно, но света из зала все же хватало, чтобы разглядеть, куда я ступаю. Старая выцветшая краска слезала со стен лохмотьями, а когда я занес ногу над первой ступенькой, позади меня кто-то хрипло крякнул. Вглядевшись в темный угол лестничной клетки, я различил смутный силуэт юноши: лицом он уткнулся в стену, а мужчина постарше прижимался к его нагой спине. Содрогнувшись и чуть не упав, я отвернулся и поспешил вверх по лестнице, а остановился только на втором этаже – и то лишь для того, чтобы отхлебнуть пива.
Немного успокоившись, я уже начал было сомневаться в мудрости своего предприятия, но передо мной уже была третья дверь слева, из тонких досок, как и все двери здесь. Я взялся за ручку, но прежде решил постучать. К моему удивлению, отозвался мальчишеский голос:
– Кто там?
Я осторожно распахнул дверь. В комнате стояли только ветхая кровать и тумбочка подле. Краска на стенах, некогда красная, а теперь побуревшая, в углах уже облезла. Маленькое окно выходило в глухую кирпичную стену дома напротив, а внизу лежал узкий темный переулок.
На кровати сидел мальчик с волосами соломенного цвета; на вид ему было лет пятнадцать, а лицо его было накрашено так же, как у Джорджио Санторелли в ту роковую ночь. На нем была льняная сорочка с кружевными манжетами и воротничком и что-то вроде театрального трико. Тушь под глазами размазана – похоже, он плакал.
– Я сейчас не работаю, – сказал он, старательно переходя на фальцет. – Не могли бы вы зайти через час или около того?
– Все в порядке, – ответил я, – я не…
– Я же сказала, что не работаю! – заорал мальчик, забыв о фальцете. – Да господи, убирайтесь вон, вы что, не видите, что мне плохо?
Он залился слезами, закрыв