дня, что предшествовали возвращению в город Айзексонов, поездка Сары в Нью-Полс подтвердила многие наши гипотезы о детстве убийцы. Саре удалось отыскать несколько человек, знавших Яфета Дьюри, и те подтвердили – к их чести, довольно удрученно, – что мальчик действительно терпел множество насмешек из-за своего ужасного лицевого тика. В школе (где, как уже давно предположил Маркус, чистописанию обучали по системе Палмера), равно как и в те редкие разы, когда он появлялся с родителями в городе, Яфета частенько окружали сверстники, состязавшиеся в увлекательном спорте: кто смешнее и точнее изобразит ужасный тик несчастного мальчика. А тик этот, как вспоминали теперь повзрослевшие мучители, был не обычной судорогой: лицо Яфета дергалось так сильно, что глаза и рот оказывались чуть ли не на месте ушей, как будто мальчику невыразимо больно и он всякий миг готов разрыдаться. Тем не менее казалось – и действительно было странно, – что он никогда не пытался дать сдачи своим обидчикам, ни разу даже не огрызнулся на издевки детей. Он просто не обращал на них внимания и занимался своим делом, а потому через нескольких лет детям Нью-Полса просто надоела эта забава. Впрочем, этого времени явно оказалось достаточно, чтобы навеки отравить душу Яфету, уже привыкшему сосуществовать с человеком, никогда не устававшим третировать его, – собственной матерью.
Сара ни разу не выказывала даже тени злорадства от того, насколько точно ей удалось предсказать основные черты характера этой женщины, хотя Господь свидетель – она была бы в своем праве. Из бесед с жителями Нью-Палса она смогла вынести лишь общее впечатление о миссис Дьюри, однако и его хватило для подкрепления ее правоты. Мать Яфета прекрасно помнили в городе, отчасти из-за ее ревностной поддержки мужниного миссионерства, хотя куда больше – из-за холодности и жесткости ее манер. Само собой, почти все кумушки Нью-Полса полагали, что лицевой тик Яфета Дьюри – прямое следствие материнской пилежки (а это подтверждало, что народная мудрость иногда способна подниматься до высот подлинного психологического анализа). Все это, конечно, укрепило Сару в сознании собственной правоты, но больше всего ее удовлетворил отчет о нашей беседе с Адамом Дьюри. Почти все ее гипотезы – от догадки, что мать убийцы вышла замуж неохотно, а рожала с неудовольствием, до копрологической травли сына с младых ногтей – подтвердились тем, чтомы услышали в амбаре: вплоть до того, что Адам сообщил нам, как мать регулярно обзывала Яфета «грязным красномазым». Несомненно, эта женщина сыграла пресловутую «зловещую» роль в судьбе нашего убийцы; и пусть телесные наказания в семье считались прерогативой самого преподобного, миссис Дьюри для своих детей олицетворяла иную сторону возмездия, не менее могущественную. Логично, что мы с Сарой были едины во мнении, что если кто-то из родителей и мог служить «основной» или «намеченной» жертвой смертоубийственной ярости Яфета, это наверняка была его мать.
В целом же теперь мы были почти уверены: мы имеем дело с человеком, чья невыразимая озлобленность к самой влиятельной женщине в его жизни привела к тому, что он полностью отринул женское общество. Но по-прежнему оставался вопрос, почему жертвами он выбирает мальчиков, переодетых женщинами и ведущих себя как таковые, а не женщин defacto. В поисках ответа нам пришлось вернуться к одной из наших ранних теорий, предполагавшей, что все жертвы чем-то походят на самого убийцу. Ненависть, предположили мы, неразрывно связывавшая Яфета Дьюри с матерью, неизбежно вылилась и в ненависть к себе: ибо какой мальчик, презираемый собственной матерью, не поставит свою ценность под сомнение? Тем самым гнев, терзавший Яфета, вышел за рамки биологического пола, стал гибридом, полукровкой; и высвобождение себе нашел в уничтожении тех мальчиков, кто своим поведением олицетворял подобную двусмысленность.
Последним фрагментом мозаики, тщательно складывавшейся нами из свежих материалов, стала трансформация Яфста Дьюри в Джона Бичема. О Джордже Бичеме в Нью-Полсе Сара узнала немного: он прожил в городке около года и оставил след в местных архивах лишь благодаря своему участию в конфессиональных выборах 1874 года, – но мы довольно твердо верили, что понимаем, почему убийца выбрал это имя. С самого начала следствия было ясно, что мы имеем дело с настоящим садистом,