коль ему все же удалось это сделать, он только ударил Сайруса, а не убил его? Ведь этот человек знал, что при поимке обречен на виселицу, а повиснуть можно только раз. Зачем испытывать судьбу, зная, что Сайрус может заметить его, вступить в драку, а оставшись в живых – рассказать о нем? Крайцлер не был уверен, что у нас есть ответы; ясно было одно – этот человек наслаждался опасностью. И если он знал, что мы подбираемся к нему, оставляя Сайруса в живых, он пытался нас раззадорить – одновременно дерзкий вызов и отчаянная мольба.
Как бы все это ни было важно, я все не мог сосредоточиться на деле: Крайцлер говорил, а мне в голову лезли картины того, что могло происходить на острове Бедло. Еще один мальчик встретил ужасную и незаслуженную кончину прямо у подножия великой статуи Бартольди, которая для многих символизировала свободу, но в моем сознании сейчас превратилась в иронический монумент рабской зависимости убийцы от своей кровавой одержимости. Я пытался избавиться от наваждения: подросток, которого я никогда не видел, связанный, стоит на коленях у ног Леди Свободы, полностью доверяя человеку, уже готовому свернуть ему шею, и вдруг на кратчайший миг осознает, что он доверился неразумно и сейчас заплатит за свою ошибку самую большую цену. И следом за этой неслись другие картины: сперва нож, жуткий инструмент, изначально созданный, дабы достойно встречать опасности мира, так непохожего на Нью-Йорк; медленные, аккуратные движения лезвия, вспарывающего плоть, бритвенная кромка стали расслаивает ткани, крушит кости; кровь, уже не нагнетаемая остановившимся сердцем, бессильно струится на траву и камень ленивыми густыми струями; скрип металла, когда лезвие проворачивается в глазной орбите черепа… в картинах этих не было ни справедливости, ни человечности. Чем бы ни зарабатывал себе на жизнь Эрнст Ломанн, какую бы ошибку ни совершил, доверившись незнакомцу, расплата была слишком жестока, цена – отвратительно высока.
Когда я смог вернуться к продолжавшейся беседе, до меня донесся голос Крайцлера, шипевшего раздраженно и отчаянно:
– Что-то… Из всего этого мы обязаны вынести хоть что-то новое…
Ни я, ни Люциус, ни Маркус не произнесли ни слова. Это сделал Стиви – он неуверенно поглядывал на нас, словно ему было что сказать, а потом наконец подал голос:
– Ну, в общем, есть одна штука, доктор. – Крайцлер заинтересованно повернулся. – Он теряет волосы.
И тут я вспомнил сияющую лысину, якобы принадлежавшую Люциусу, но при этом венчавшую тело несоразмерно высокое для детектив-сержанта.
– Он прав! – воскликнул я. – Мы же видели его, господи боже, Стиви, в какой-то миг мы смотрели на него!
– Да? Да! – обрадовался Крайцлер. – Но вы же заметили и что-то еще.
Я посмотрел на Стиви, но тот лишь пожал плечами. Раздирая собственную память о том мгновении в клочья, как демон, я искал хоть какую-то забытую деталь, упущенный момент, когда я отчетливо видел… нет, ничего я не видел. Одна сверкающая плешь заполняла все мои воспоминания.
Крайцлер разочарованно вздохнул.
– Плешь, значит? – Он вывел это слово на доске. – Ну что ж, это немного больше того, что мы знали о нем вчера.
– Совсем немного, – отозвался Люциус. – Особенно по сравнению с человеческой жизнью.
Через несколько минут снова позвонила Сара. Тело Эрнста Ломанна уже в пути – его везут в морг Беллвью. Сторож, нашедший мальчика, естественно, не застал самого убийства, но перед тем, как обнаружить тело, слышал какой-то звук, похожий на паровой катер, удалявшийся от острова. Рузвельт сообщил Саре, что ему нужно время, чтобы избавиться от полицейских, сопровождающих его, но он ручается, что если мы встретимся с ним в полседьмого утра у Беллвью, нас допустят к телу без каких-либо помех. У нас оставалось чуть больше часа, и я решил сходить домой, принять ванну и переодеться, перед тем как отправиться в морг.
Когда я добрался до Вашингтон-сквер, бабушка, на мое счастье, изволила почивать. Впрочем, Гарриет уже вовсю хлопотала по хозяйству и предложила сделать мне ванну. Когда она взбиралась по лестнице, я вслух отметил крепость бабушкиного сна.
– Да, сэр, – сообщила Гарриет. – С тех пор как до нас дошли новости, ей стало намного спокойнее.
– Какие еще новости? – спросил я в усталом замешательстве.
– Вы разве ничего не знаете, сэр? Насчет этого ужасного доктора Холмса – все вечерние