окажется полезной для обоих.
— Сегодня в Иерусалиме Мемуне вломят — премьер-министр, министр обороны, секретарь кабинета да еще собственная жена и вся семейка. Я уж не говорю о населении вообще.
— А потом он свое раздражение сорвет на тебе.
Бен Тов махнул рукой, как бы соглашаясь, но отстраняя от себя неприятную мысль:
— Да Бог с ними, с этими начальственными разносами. Меня сейчас только одно интересует: как вышло, что машина оказалась незащищенной? Почему нас ввели в заблуждение? Кто в Париже помогает нашим врагам? И почему на мосту не было полицейских?
— Вопросы риторические…
— Разумеется. Если бы ты мог на них ответить, то все бы мне уже сказал.
На усталом лице Баума появилась улыбка:
— Не мели чепуху. Я государственные секреты держу при себе.
— Да ты и не знаешь ничего.
— Не знаю. И в отделе никто к этому отношения не имеет. Можешь мне поверить.
— Кому поручили расследование?
— Полиции. Антитеррористская группа при президенте собирается ей помогать. Ничего себе комбинация.
— «Шатилу» этим не испугаешь, а вот меня страх берет, — Бен Тов сказал это без улыбки и положил в рот анисовую пастилку. — Придется нам вместе поработать, дорогой Альфред. Тебе и мне.
— Что я-то могу?
Бен Тов не ответил. Он подошел к окну и стоял там, сумрачно глядя поверх шиферных венских крыш на элегантный силуэт Карлскирхе. Не поворачиваясь, произнес:
— У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.
Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.
— Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться — боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением — в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.
— У нас есть досье на профессора Ханифа.
— Он руководит «Шатилой», — произнес Бен Тов.
— Знаю. — Баум помолчал, потом сказал: — Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист — или твой агент. И ты выбрал агента? — Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. — Меня это, конечно, не касается…
— Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? — резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.
— Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр — чем любой министр, ясно? А причина — вот какая: группа «Шатила» — вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже — для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую — всего лишь проба сил, дымовая завеса…
— Ничего себе дым, — произнес Баум как бы про себя.
— Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть — целое событие. А во время войны одна-единственная смерть — ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.
Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался — тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. — Я в этом убежден, — добавил он. — Господи, сделай так, чтобы я ошибся! — В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.
— Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?
— Я даже Мемуне этого не сказал.
— Как же ты решился взять на себя такое бремя?
— Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.
«Эти израильтяне колючие, как кактусы, — подумал про себя Баум. — Может, сабра — так называют