Он обернулся к Эссату: — Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…
— Хорошо, шеф. А что делать в Риме?
— Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.
Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:
— Постой. Нам еще надо поговорить.
Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил — на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.
— …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, — голос профессора из соседней комнаты. — Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?
— Нет, конечно. Вы же запретили…
— Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…
— Не знаю.
— И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит — это может означать, что он лучше стреляет.
— Возможно, и так.
— Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно — ты не из болтливых.
— Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.
— А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…
— Вы полагаете, это как-то связано?
— Полагаю, такая угроза есть.
— Я никому ни слова не сказал. Клянусь.
— А как насчет Эссата?
— Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…
— Что именно?
— Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…
— Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.
— Любопытен чересчур…
— Бывает, и ты задаешь вопросы.
Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки — будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.
— Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…
— Считаешь, он мог проговориться?
— Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…
Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху — руки слишком дрожат.
— Поручение, которое вы ему дали…
— Я знаю, что делаю…
— Ну, конечно…
— И твое задание во Франции — оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним — его зовут Таверне. Имена не записывай!
— Да, шеф.
— Одно скажу: твое задание — часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция — единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.
— Хорошо.
— Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.
Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.


Девушка родилась в Армении — там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда — тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.
В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри