и ближе к пяти часам свыкся с мыслью, что придется опять выкачивать информацию из Датчи — и плевать я хотел на его удобства и неудобства.
Но он не появился. Вместо него Мелиссу сопровождал мексиканец лет шестидесяти, широкий и приземистый, крепкий и мускулистый, несмотря на возраст, с тонкими седыми усами, крючковатым носом и руками, которые напоминали кору кедра — такие же шероховатые и коричневые. На нем была рабочая одежда цвета хаки и башмаки на резиновой подошве, а в руках перед собой, на уровне застежки на штанах, он держал пятнистую от пота бежевую парусиновую шляпу.
— Это Сабино, — сказала Мелисса. — Он ухаживает за нашими растениями.
Я поздоровался и представился. Садовник неловко улыбнулся и пробормотал: «Хернандес, Сабино».
— Сегодня мы на грузовике, — сказала Мелисса, — и смотрели на всех сверху вниз.
Я спросил:
— А где Джейкоб?
Она пожала плечами.
— Что-нибудь делает.
При упоминании Датчи Хернандес вытянулся.
Я поблагодарил его и сказал, что Мелисса освободится через сорок пять минут. Потом я заметил, что на руке у него не было часов.
— Посидите пока, если хотите, — сказал я, — или можете уйти и вернуться без четверти шесть.
— О'кей. — Он остался стоять.
Я показал на стул.
Он сказал «ох-х» и сел, не выпуская из рук шляпы.
Я прошел с Мелиссой в кабинет.

* * *

Целителю всегда приходится начинать с себя: мне понадобилось усилие, чтобы отрешиться от раздражения на тот хоровод, который водили вокруг меня взрослые, и сосредоточить внимание на девочке.
А сосредоточиться было на чем.
Она начала говорить, как только уселась, и, не глядя на меня, стала без остановки пересказывать свои страхи монотонным голосом информатора, из чего я заключил, что она прилежно готовилась к сеансу. Она закрыла глаза и продолжала говорить, все время повышая и повышая голос, пока почти не перешла на крик; потом остановилась и вздрогнула от ужаса, словно вдруг представила себе что-то невообразимо огромное.
Но прежде чем я успел что-то сказать, она снова затараторила, переходя с крика на шепот, словно радиоприемник со сломанным регулятором громкости.
— Чудовища... большие и плохие.
— Кто большие и плохие, Мелисса?
— Не знаю... плохие, и все.
Она опять замолчала, прикусила нижнюю губу и стала раскачиваться.
Я положил ей руку на плечо.
Она открыла глаза и сказала:
— Я знаю, что они воображаемые, но все равно их боюсь.
— Воображаемые вещи могут быть очень страшными.
Я сказал это успокаивающим тоном, но она уже затащила меня в свой мир, и у меня в мозгу замелькали картинки моего собственного производства: верещащие на непонятном языке орды клыкастых и лохматых не то теней, не то тварей, прячущихся в темноте ночи. Потайные двери, отпирающиеся при угасании света.
Деревья, превращающиеся в ведьм, кусты, становящиеся омерзительно скользкими горбами, и луна — как огромный, ненасытный костер.
Сила сопереживания. Но не только. Память о других ночах, которые были давным-давно; мальчик в постели прислушивается к ветрам, которые со свистом несутся по миссурийским равнинам... Я оторвался от этих видений и стал слушать, что она говорит:
— ... вот почему я ненавижу спать. Когда спишь, то бывают эти сны.
— Какие сны?
Она снова вздрогнула и покачала головой.
— Я заставляю себя не спать, но потом больше не могу и засыпаю, и тогда приходят эти сны.
Я взял ее пальцы в свои и заставил их остановиться прикосновением и целебным бормотанием.
Она замолчала.
Я спросил:
— Тебе каждую ночь снятся плохие сны?
— Да. И не один. Мама говорила, один раз их было семь.
— Семь плохих снов за одну ночь?
— Да.
— А ты их помнишь?
Она высвободила руку, закрыла глаза и отгородилась от меня бесстрастным тоном. Семилетний клиницист, излагающий свою точку зрения на совещании. Описывающий случай одной безымянной девочки, которая просыпалась вся в поту на своем спальном месте в ногах материнской кровати. Просыпалась рывком, с колотящимся сердцем, цепляясь за простыни, чтобы спастись от бесконечного и неуправляемого падения в огромную черную пасть. Цепляясь, но не в силах удержаться, и чувствуя, как окружающее уплывает от нее все дальше и дальше, словно бумажный змей, у которого оборвалась нитка. Она вскрикивает в темноте и ползет, тянется, рвется туда, к теплому телу матери, словно нацеленный на любовь снаряд. Ей навстречу бессознательно