сердитый разговор с высохшим вязом. Человек все время повторял: «Ты это сделал!» и на каждый третий или четвертый раз ударял ладонью по стволу дерева. Ладони его рук были в крови, но на лице играла улыбка.
— Как бы не так — мою они сожрут, — сказал Майло. — Пошли.

* * *

Слонявшиеся перед зданием миссии люди заметили нас задолго до того, как мы подошли к входной двери, и расступились. Их тени и запах остались. Несколько человек жадно смотрели на мои туфли — коричневые мокасины, купленные месяц назад и все еще казавшиеся новыми. Я подумал о том, что могли бы значить сто двадцать тысяч долларов для здешних обитателей.
Внутри здание было сильно натоплено и ярко освещено. Первая комната была большая и окрашена в бирюзовый цвет; в ней множество мужчин сидели или лежали на расставленных как попало зеленых пластиковых стульях. Полы покрыты линолеумом с черно-серым рисунком. Все стены голые, кроме обращенной ко входу — на ней высоко висело одно-единственное деревянное распятие.
Здесь к запаху человеческих тел примешивался запах дезинфекции, отвратительная вонь застарелой блевотины и жирный запах чего-то варящегося в бульоне. Молодой чернокожий парень в белой тенниске и легких брюках песочного цвета переходил от одного к другому; в руках у него были дощечка с зажимом и ручкой на цепочке и стопка брошюрок. На планке, прикрепленной над вышитым у него на груди тигром, стояло: «ГИЛБЕРТ ДЖОНСОН, СТУДЕНТ-ДОБРОВОЛЕЦ». Он ходил между людьми, время от времени сверяясь с дощечкой. Останавливался и наклонялся, чтобы поговорить то с тем, то с другим. Вручал брошюрку. Изредка ему что-то отвечали.
Находившиеся в комнате почти не двигались. И не разговаривали между собой, насколько я мог видеть. Но все равно здесь слышался шум, доносившийся издалека. Металлический грохот, машинная вибрация и ритмичный, низкий гул — должно быть, молитва.
Мне на ум пришло сравнение с вокзалом, который заполнили сбившиеся с дороги путешественники.
Майло встретился взглядом с молодым человеком. Тот нахмурился и подошел к нам.
— Чем могу служить? — На дощечке был прикреплен список фамилий; против некоторых стояли какие-то отметки.
— Я ищу Джоэля Макклоски.
Джонсон вздохнул. Ему на вид было немного больше двадцати, у него были крупные черты лица, азиатской формы глаза, подбородок с глубокой ямкой и кожа не намного темнее, чем загар Глена Энгера.
— Опять?
— Он здесь?
— Вам придется сначала поговорить с отцом Тимом. Одну минуту.
Он исчез в коридоре справа от распятия и почти сразу же вернулся в сопровождении худощавого белокожего мужчины чуть старше тридцати лет, одетого в черную рубашку с пасторским воротничком, белые джинсы и высокие черно-белые баскетбольные кеды. У священника были оттопыренные уши, коротко остриженные русые волосы, редкие обвислые усы и худые безволосые руки.
— Тим Эндрус, — представился он тихим голосом. — Я думал, что с Джоэлем все уже выяснено.
— Нам надо задать ему несколько дополнительных вопросов, — сказал Майло.
Эндрус повернулся к Джонсону.
— Продолжайте подсчет, сколько потребуется постелей, Гилберт. Сегодня будет тесно — нам надо быть предельно точными.
— Конечно, отец Тим. — Джонсон быстро взглянул на нас с Майло, потом отошел и продолжил свой обход. Несколько его подопечных повернулись и уставились на нас.
Священник одарил их улыбкой, на которую никто не ответил. Повернувшись к нам, он сказал:
— Вчера вечером полиция была здесь довольно долго, и меня заверили, что все в порядке.
— Как я уже сказал, отец, необходимо выяснить еще несколько вопросов.
— Такие вещи очень выбивают из колеи. Я не имею в виду Джоэля. Он терпелив. Но остальные — большинство из них уже имели дело с полицией. Среди них много людей с умственными дефектами. Такое нарушение заведенного порядка...
— Значит, терпелив, — бросил Майло. — Как мило с его стороны.
Эндрус засмеялся коротким, жестким смехом. Его уши стали ярко-красными.
— Я знаю, что вы думаете, офицер. Еще один либерал, благодетель человечества, у которого сердце обливается кровью, — что ж, может, я такой и есть. Но это не значит, что мне не известно прошлое Джоэля. Когда он пришел сюда полгода назад, то был совершенно откровенен — он себя не простил за сделанное так много лет назад. То, что он сделал, было ужасно, у меня, естественно, были сомнения относительно его работы здесь.