свой кофе. За соседним столиком сидел какой-то господин и читал утреннюю газету. Большие черные заголовки – репортажи о следствии. Валландер поспешно вышел. Время было еще довольно раннее, и можно кое-что успеть до начала рабочего дня. Решительным шагом направился он на Ведергренд, где жил бывший директор банка, а ныне пенсионер Сунделиус, и позвонил в дверь. Сунделиус вполне мог бы его не принять – он не договорился заранее. С другой стороны, Валландер был уверен, что Сунделиус уже не спит.
Дверь открылась. Несмотря на ранний час, на Сунделиусе был костюм. Галстук был вывязан превосходно – практически безупречно. Сунделиус решительно распахнул дверь, приглашая Валландера в дом, и тут же принес поднос с кофе.
– Кофе у меня всегда наготове, – пояснил он, – на тот случай, если кто-то неожиданно зайдет. Последний раз это, правда, было с полгода назад, заранее никогда не знаешь.
Валландер сел на диван и придвинул чашку. Сунделиус устроился напротив.
– В последний раз нас прервали, – сказал Валландер.
– По не зависящим от вас и, к сожалению, более чем уважительным причинам. Кого мы, собственно говоря, впускаем в эту страну?
Это замечание обескуражило Валландера.
– У нас нет никаких данных, что преступление совершено эмигрантом, – возразил он. – Почему вы думаете, что это эмигранты?
– По-моему, это совершенно ясно. Истинный швед такого не сделает.
Валландер подумал, что лучше не углубляться в эту проблему. Сунделиус был из тех людей, что твердо стоят на своем и не так-то легко позволяют себя переубедить. Но все равно не удержался.
– Еще раз повторю – ровным счетом ничто не указывает, что здесь замешан иностранец. Давайте лучше поговорим о Карле-Эверте. Вы ведь хорошо его знали?
– Для меня он был Калле.
– Как долго вы были знакомы?
– В какой день он погиб?
И снова Валландер удивился вопросу Сунделиуса:
– Мы еще точно не знаем. А что?
– Тогда я мог бы дать вам точный ответ. Пока могу сказать так: мы были знакомы девятнадцать лет, семь месяцев и около пятнадцати дней. Я всю жизнь веду тщательные записи. Единственная дата, которую я пока не могу внести в дневник, – день моей собственной смерти. Но сейчас это не актуально. Во всяком случае, я дал распоряжение своему адвокату после моей смерти сжечь все записи. Они представляют интерес только для меня, и ни для кого другого.
Валландер понял, что Сунделиус принадлежит к тому многочисленному племени стариков, которым в жизни почти не привелось поговорить с другими людьми. Его отец был совсем другим.
– Если я правильно понял, вас объединяла страсть к астрономии?
– Совершенно верно.
– Судя по выговору, вы не местный. Откуда вы приехали?
– Из Вадстены, двенадцатого мая пятьдесят девятого года. Груз с моими вещами пришел четырнадцатого мая. Тогда я думал, что приехал на два-три года. Но вышло, как видите, по-иному.
Валландер исподтишка посмотрел на полки и секретеры – семейных фото нигде не видно.
И обручального кольца тоже.
– Вы женаты?
– Нет.
– Значит, разведены?
– Я холостяк.
– Как и Сведберг?
– Да.
Валландер подумал, что пора переходить к делу. В кармане куртки у него все еще лежала фотография женщины, которую, по-видимому, звали Луизой. Он положил ее на стол перед Сунделиусом.
– Вы когда-нибудь видели эту женщину?
Сунделиус надел очки, тщательно протерев их носовым платком. Он изучал фотографию довольно долго.
– Это не та же самая женщина, что была в газетах на днях?
– Она.
– Полиция, по-моему, просила сообщить, если кто-нибудь ее знает?
Валландер кивнул. Сунделиус положил фотографию на стол.
– Значит, если бы я ее видел, я бы позвонил в полицию.
– То есть вы ее не знаете.
– Нет. А у меня хорошая память на лица. Это необходимо для работников банка.
Валландер, не утерпев, поинтересовался – почему, собственно, хорошая память на лица так важна для банковских служащих, и опять получил исчерпывающий ответ.
– В годы моей молодости физиономия была единственным документом, необходимым для получения кредита, – сказал Сунделиус, – пока общество не превратилось в некое единое и всеобъемлющее досье на всех и вся. Обычно говорят – до Рождества Христова и после Рождества Христова. По моему мнению, эпохи надо было бы разделять по-другому, во всяком случае в Швеции: до введения персонального номера и после. Имею ли я дело с порядочным человеком? Говорит ли