доходит до потолка. Значит, мисс де Врие услышала нечто настолько для нее важное, что намотала на голову тюрбан и подвергла его допросу в "Эль Бокадо". Но что именно она услышала? Они с Рондой говорили только об истории с О'Горманом, а в Чикото ее и так знали во всех деталях.
К тому же мисс де Врие сделала предположение, которое подходило к делу О'Гормана – "значит, это что-нибудь старое", но практически свела его на нет следующей фразой: "Какая-нибудь история, связанная с большими деньгами?" В деле О'Гормана фигурировали только те два доллара, которые были у него с собой, когда он выехал в последний раз из дома.
Единственное, о чем упомянул Ронда вне связи с О'Горманом, это о кассирше, по локоть запустившей руку в кассу банка. "Интересно, что стало с кассиршей и деньгами и кто еще в это дело был замешан", – подумал Куинн.
Он вошел в контору мотеля за ключами. Дежурный – старик с распухшими от артрита пальцами – оторвался от киножурнала.
– Слушаю вас, сэр.
– Ключ от семнадцатого номера, пожалуйста.
– От семнадцатого? Одну минуту, сэр. – Он принялся шарить по стойке. – У Ингрид так же ничего не выйдет с Ларсом, как у Дебби – с Гари. Даю вам руку на отсечение.
– Не надо, очень страшно, – отозвался Куинн.
– Какой, вы сказали, номер?
– Семнадцатый.
– Вашего ключа нет. – Старик взглянул на Куинна поверх бифокальных очков. – Стойте! Да я же вам его отдал час назад. Вы сказали свое имя и номер машины – все, как в книге записано.
– Час назад меня здесь не было.
– Ну как же! Я дал вам ключ. На вас еще был плащ и серая шляпа. Может, вы выпили лишнего и не помните? Спиртное иной раз напрочь отшибает память. Говорят, Дин путает слова на съемках, когда много пьет.
– В девять часов, – устало сказал Куинн, – я отдал ключ девушке, которая сидела тут вместо вас.
– Моей внучке.
– Очень хорошо, вашей внучке. Потом я ушел и вернулся только сейчас. Если не возражаете, я хотел бы пройти к себе в номер. Я очень устал.
– Кутили небось?
– Исключительно чтобы забыть об Ингрид и Дебби. Берите запасной ключ, и пошли.
Старик, бормоча, шел впереди, Куинн за ним. Воздух был по-прежнему сухим и жарким. Теплый ветер не мог развеять висевшего над городком запаха нефти.
– Жарковато для плаща и шляпы, вам не кажется? – спросил Куинн.
– Я их надевать не собираюсь.
– А человек, которому вы отдали мой ключ, почему-то надел.
– Вам спиртное отшибло память.
Тут они подошли к двери семнадцатого номера, и старик торжествующе воскликнул:
– Ну, что я говорил?! Вот он ваш ключ, в замке, где вы его сами и оставили. Что теперь скажете?
– Пожалуй, ничего.
– Вы бы меньше пили – лучше в помнили.
Возражать было бесполезно. Куинн пожелал старику спокойной ночи и заперся в номере.
На первый взгляд все в нем было так, как он оставил: покрывало смято, подушки прислонены к спинке кровати, лампа на гнущейся ножке включена. Две картонные коробки с досье Ронды по делу О'Гормана по-прежнему стояли на столе, однако все ли в них на месте, не смог бы определить не только Куинн, но и сам Ронда, наверняка не заглядывавший в коробки несколько лет.
Куинн снял крышку с одной из них и вынул из большого конверта фотографии О'Гормана, которые Марта дала Ронде. Одна была очень старой: на ней О'Горману было не больше двадцати. На других он был запечатлен с детьми, с собакой и кошкой, меняющим колесо у автомобиля, стоящим рядом с велосипедом. В каждом случае О'Горман казался чем-то второстепенным, а главными были собака, кошка, дети, Марта, велосипед. Отчетливо его лицо можно было разглядеть только на фотографии, снятой для паспорта. Он был красивым мужчиной – с вьющимися темными волосами и с глазами, глядящими мягко и удивленно, как если бы он понял вдруг, что жизнь вовсе не такая, какой он себе представлял. Такое лицо должно было нравиться женщинам, особенно тем, в которых сильно материнское начало – они считают, что могут своей любовью залечить любые жизненные раны.
Куинн медленно вложил снимки обратно в конверт. Настроение у него испортилось. До того, как он увидел фотографии, О'Горман не был для него реальной фигурой. Теперь же он стал живым существом, человеком, который любил жену и детей, собаку и кошку, который много работал и был слишком добрым, чтобы проехать мимо неизвестного, голосующего на шоссе в бурную ночь, но у которого хватило духу оказать сопротивление