нашего наследия; без него мы не были бы японцами. Я не настолько укоренился на Западе, чтобы забыть историю своего народа — надеюсь, этого никогда не случится... — Терри вдруг замолчал, увидев, как дрогнули ее веки.
— Мой народ, — словно эхо повторила Эйлин. — Бусидо. Я умру за моего императора и любимую отчизну. — Слезы катились из ее закрытых глаз, радужно переливаясь на щеках. — Мы пережили огненный шторм, когда американцы сбросили на нас три четверти миллиона напалмовых бомб, — в ее шепоте слышались стоны умирающих, — когда двести тысяч японцев были заживо поджарены, когда половина Токио была превращена в пепел, а на следующий день ветер разносил, словно пыль, обожженные останки.
— Не надо, Эй...
— Тогда мы бежали на юг, в Хиросиму, но скоро мои родители, запуганные слухами, отправили меня в горы, к бабушке. — Эйлин смотрела на него невидящим взглядом. — Там нечего было есть, и мы медленно умирали от голода. О, ничего особенно страшного, просто невыносимая усталость. Я часами грелась на солнце и ни о чем не думала. Я долго-долго не расчесывала волосы, потому что у меня болели руки, когда я поднимала их вверх. Так и жила. Но моим родителям была суждена Хиросима. — Она посмотрела Терри в глаза. — Что же я там оставила, кроме позора и боли? Что сделали мы и что сделали с нами? Несчастная страна.
— Но все уже позади, — попытался успокоить ее Терри.
— Нет. И ты должен понимать это лучше всех. Ты, Винсент, Ник — вы постоянно твердите о японском духе. Но как вы можете восторгаться им, не испытывая одновременно стыда? Люди забывают то, что хотят забыть, история — никогда. Мы такие, какие есть. Нельзя вычеркнуть зло, словно его никогда и не было. Я знаю, Ник помнит все и страдает. Но ты и Винсент — вы забыли.
Терри хотел рассказать ей о своих мыслях, но передумал. Не теперь. Он остро чувствовал, что ни время, ни место не подходят для такого разговора. Может быть, сегодня вечером. Вечером все станет на свои места. Он любовался мягкими бликами на ее атласной коже, на ее длинной точеной шее; невозможно было поверить, что Эйлин уже сорок один — ей никак нельзя было дать больше тридцати.
Они познакомились два года назад, и через год стали тайными любовниками — разумеется, это оставалось тайной для тех, кто имел отношение к додзе, но не для их друзей. Эйлин никогда не хотела чего-то большего, не заговаривала о будущем. Сам Терри почувствовал: такие отношения его не устраивают. Недавно ему пришло в голову, что конец романа с кэндзюцу стал одновременно началом романа с Эй. И как было прежде с кэндзюцу , ему казалось, что в его жизни нет ничего важнее, чем она. Терри открыл додзё пять лет назад, и теперь дела шли достаточно хорошо, чтобы он мог позволить себе небольшую отлучку — для свадьбы и беззаботного путешествия. Пожалуй, в Париж. Да, определенно, в Париж. Эйлин влюблена в этот город и мечтала там побывать. Осталось только сделать ей предложение. Сегодня вечером. Терри понял, что на этот раз она согласится, и его сердце ликовало в радостном ожидании.
— Я вернусь в девять, в крайнем случае, в десять — если Винсент застрянет в пробке по дороге сюда. Но у тебя есть ключи, так что приходи в любое время. Только прихвати шампанское, а я принесу икру.
Эйлин вполне могла бы спросить его, по какому поводу торжество, но — стоит ли задавать лишние вопросы? В конце концов, впереди было много времени. К тому же, ее сердце уже знало ответ.
— Хорошо, — согласилась Эйлин.
Терри вдруг вспомнил о предстоящей тренировке.
— Мне, пожалуй, лучше подняться и приготовить боккэн . Хидэёси вот-вот появится в зале.

* * *

Как ни странно, в глазах Жюстины не было слез; впрочем, это ее мало утешало. Тревога ворочалась тяжелым камнем в животе, сдавливала грудь, сжимала горло. “Все в порядке, — повторяла она себе снова и снова. — Ничего не произошло”. Жюстина дрожала от озноба; ее пальцы стали холодными как лед.
Она стояла в темной гостиной Николаса и вглядывалась в надоедливый туман за окном. Где-то там было море, спрятанное за пеленой дождя. Ей захотелось выйти наружу, продраться сквозь туман и увидеть море, но не хватало духа вступить в борьбу с непогодой.
О, Господи! О, Господи!
Жюстина отпрянула от мокрого стекла, пошатываясь дошла до ванной, рухнула возле унитаза. Ее вытошнило. Потом... дрожь, на лбу выступил пот, потек в глаза.
Казалось,