такая история. Мы играли на улице перед моим домом — я, Джимми и еще один мальчишка, Дейв Бойл. Было нам тогда лет одиннадцать. Одним словом, к нам подъехала машина и увезла Дейва.
— Похищение?
Шон кивнул, не сводя взгляда с мерцающих желтых огней.
— Те мужики притворились полицейскими. И убедили Дейва сесть в машину. А Джимми и я не сели. Они продержали Дейва четыре дня. А потом он ухитрился сбежать. Теперь вот живет на Плешке.
— Тех мужиков поймали?
— Один из них погиб, второго через год замели, и он повесился в камере.
— Знаешь, дружище, — сказал Уайти, — я иногда мечтаю о таком острове... вроде того, как в картине, где Стив Маккуин играет француза; все другие говорят с акцентом, а он — нет. Маккуин как Маккуин, только с французским именем. Он там в конце прыгает вниз со скалы, и у него еще плот из кокосовых скорлупок. Видел картину?
— Нет.
— Хорошая картина. Так вот на такой бы остров и запрятать всех, кто детей насилует и похищает, стервятников этих чертовых! Снабжать их с воздуха едой по нескольку раз в неделю, водой, всем необходимым. И никого с острова не выпускать. Оступился однажды — пожалуйста, на остров! Простите, ребята, но выпустить вас — значит рисковать тем, что зараза распространится. Потому что это как эпидемия. Тебе передали заразу, и ты передаешь ее дальше. Как проказа. Вот и надо запрятать их всех на остров, чтоб зараза дальше не пошла. С каждым новым поколением их число будет уменьшаться. Глядишь, через сотню-другую лет это будет как курорт или оздоровительный клуб. Дети будут слушать истории об этих выродках, как слушаешь истории о привидениях, о каких-нибудь допотопных чудовищах.
— Да с чего это тебя вдруг понесло? — удивился Шон.
Уайти осклабился, съезжая на автостраду.
— Все от твоего дружка Маркуса, с него все пошло, — сказал он. — Я сразу, как только взглянул на него, понял, что он отсидел срок. У них остается что-то в повадках, плечи напряжены, сгорблены. Главным образом это плечи выдают. Два года сплошняком жить сгорбившись, уж конечно, такое бесследно не проходит.
— Он только что потерял дочь, дружище. Может быть, это и сгорбило его плечи.
Уайти покачал головой:
— Нет. Это-то у него внутри. Видел, как он все время гримасничает? Горе у него внутри сидит и разъедает внутренности. А вот плечи — тут сказывается тюрьма.
Оторвав взгляд от зеркальца заднего вида, Шон глядел на огни на противоположной стороне автострады. Они были нацелены на них, как дула пистолетов; они тянулись мимо, как туманные ленты, расплываясь, сливаясь между собой. Со всех сторон они опоясали город с его многоэтажными жилыми домами, башнями учреждений, гаражами, аренами, ночными клубами и церквами, и Шон знал: погасни один из этих огней, и никто этого не заметит. И не заметит, если зажжется новый. Но все же они мерцали, сияли, поблескивали и вспыхивали, перемигиваясь с вами, вот как сейчас перемигивались с огнями фар его и Уайти, мчавшихся по автостраде в этом потоке желто-красных огней, проносящихся, летящих мимо в мутных воскресных сумерках.
Летящих куда?
К мраку погашенных огней, дурачок ты эдакий. К стеклу, разбитому вдребезги.

* * *

После полуночи, когда Аннабет и девочки наконец отправились спать, а кузина Аннабет Селеста, прибежавшая, едва узнав о несчастье, уже задремала на своей кушетке, Джимми спустился вниз на переднее крыльцо трехэтажки, которую он делил с братьями Сэвиджами.
Он прихватил с собой бейсбольную перчатку-ловушку Шона, нацепил ее на руку, хотя большой палец его теперь не лез в перчатку и протолкнуть в нее кисть он мог только до половины. Он сидел, уставившись на четыре проезжие полосы Бакинхем-авеню, подкидывая и ловя мячик; мягкое трение кожи о кожу действовало на него успокаивающе.
Джимми всегда любил сидеть здесь ночью. Витрины лавок на авеню закрыты, большей частью не освещены. Кварталы, где днем кипела жизнь, затихали. И тишина эта была особая. Шум, царивший здесь днем, не исчезал, он лишь затаивался, втянутый в глубины, как воздух в легкие, ждущий, когда его выдохнут. Такая тишина тоже успокаивала, умиротворяла сознанием, что шум потом вернется, вырвется из плена. Джимми не мог представить себе жизни в деревне, где нет шума громче этой тишины, где молчание хрупко и разбивается от малейшего касания.
Но вот эта тишина, эта бурлящая жизнью пауза ему нравилась. До этого