версия? — спросил Шон.
— Десять лет назад, — сказал Уайти, — я бы заподозрил в этом некий обряд посвящения в бандиты. Ну а теперь? Ерунда какая-то. Преступность падает, зато полная неразбериха в мотивах. Ну а ты что думаешь?
— Ревнивый дружок, но это так, навскидку.
— И он ударил ее битой? Он что, не совсем нормальный?
— Часто так оно и есть.
Помощник коронера приоткрыл дверцу водителя и окинул взглядом Уайти и Шона.
— Кажется, кто-то собирался показать нам дорогу отсюда?
— Да, мы собирались, — сказал Уайти. — Но когда выедем из парка, поедешь впереди. И еще: с нами будут близкие родственники, так что не оставляй ее в коридоре. Понятно?
Парень кивнул и полез в свой фургон.
Уайти и Шон сели в патрульную машину, Уайти за руль, и поехали впереди фургона. Они ехали вниз по склону между желтых лент полицейского ограждения, и Шон смотрел, как просвечивает сквозь деревья закатное солнце, как заливает оно ржавым золотом воду канала, как зажигает красным сиянием верхушки деревьев. Шон думал о том, что, умирая, будет сожалеть и об этом — об этих удивительных, нездешних красках, хотя они и навевают легкую грусть, словно ты маленький и затерялся неведомо где.

* * *

Первую ночь в исправительном заведении «Олений остров» Джим просидел без сна с девяти и до шести, боясь, что его сокамерник кинется на него и убьет.
Сокамерник был ньюхэмпширским байкером и звался Вудрел Дэниелс; по какому-то делу, связанному с метамфетамином, его занесло в Массачусетс, где он заглянул в бар пропустить рюмочку-друтую, после чего ткнул бильярдным кием в глаз собутыльника, ослепив того. Вудрел Дэниеле был настоящая мясная туша, весь в татуировках и ножевых шрамах. Он поглядел на Джимми и издал какое-то странное тихое фырканье — звук, отозвавшийся в сердце Джимми сигналом тревоги.
— Ну, до скорого, — бросил Вудрел, когда погасили свет. — До скорого! — повторил он, и опять раздалось это фырканье.
Вот Джимми и не ложился всю ночь, прислушивался, не заскрипит ли вдруг койка над ним, думал, что надо будет целить Вудрелу в трахею, если до этого дойдет, и прикидывал, долго ли сможет выдерживать хватку мощных лап сокамерника. Хватай его за глотку, твердил он себе, хватай его за глотку, за глотку, о господи, вот он уже лезет...
Но это просто Вудрел повернулся во сне, скрипнул пружинами. Под его тяжестью матрас продавливался все сильнее, пока не стал нависать над Джимми, как слоновье брюхо.
В ту ночь тюрьма казалась Джимми живым существом, гудящей, дышащей машиной. Он слушал, как дерутся, оголтело пищат и жрут добычу крысы. Слушал шепоты, и стоны, и мерное поскрипывание матрасов — вверх-вниз, вверх-вниз. Капала вода, арестанты бормотали во сне, из дальнего коридора раздавались шаги охранника. В четыре утра он услышал крик — единичный и замерший так быстро, что даже эхо и воспоминание об этом крике казались дольше его самого, а Джимми в тот момент как раз разрабатывал план взять из-под головы подушку, взобраться на койку Вудрела Дэниелса и задушить того. Но руки его были такими слабыми, липкими, а неизвестно еще, спит ли Вудрел: может быть, просто притворяется, а Джимми к тому же вряд ли хватит сил удерживать подушку, в то время как великанские руки станут наносить ему ответные удары по голове, царапать лицо, вырывать клочья мяса из его запястий, молотить по барабанным перепонкам.
Самым страшным был час перед рассветом. Сквозь толстые стекла окошек наверху стал сочиться серый свет, неся с собой металлический холод. Джимми слышал, как просыпаются люди, начиная топотать по камерам, слышал сухой скрежещущий кашель. Ему казалось, что это оживает опять машина, холодная, готовая все поглотить, знающая, что насилие и вкус человеческого мяса ей необходим, что без этого она погибнет.
Вудрел соскочил с койки на пол так неожиданно, что Джимми даже не сразу испугался. А потом крепко зажмурился и, тяжело дыша, стал ждать, когда Вудрел подойдет к нему достаточно близко, чтобы вцепиться ему в горло.
Но Вудрел Дэниеле и не взглянул в его сторону. С полки над раковиной он снял книгу, открыл ее и, опустившись на колени, принялся молиться.
Он молился, и читал куски из Посланий апостола Павла, и опять молился, время от времени издавая это тихое фырканье, которое, однако, не прерывало потока слов, пока Джимми не понял, что фырканье это — непроизвольно, как непроизвольны