между крохотной кухней и более вместительной гостиной, и они спокойно поели и выпили чаю под тиканье стенных часов и гул кондиционера.
Когда они закончили, отец встал:
— Я вымою тарелки.
— Нет, этим займусь я.
— Ты сиди.
— Нет, разреши уж мне.
— Сиди, именинница.
Мать с легкой улыбкой откинулась на спинку стула, а отец собрал тарелки в стопку и понес их в кухню за перегородку.
— Не забудь про крошки, — сказала мать.
— Не забуду.
— Если ты не смоешь крошки в сток, у нас опять заведутся муравьи.
— У нас был один муравей. Один.
— Их было больше, — сказала мать, обращаясь к Шону.
— Полгода уже прошло, — сказал отец под шум воды.
— И мыши были.
— Не было у нас мышей.
— А у миссис Файнголд были. Целых две. И ей пришлось ставить мышеловки.
— Но у нас же мышей нет!
— Это потому, что я слежу за тем, чтобы ты не оставлял в раковине крошек.
— Господи, — сказал отец Шона.
Мать тянула чай, поглядывая на Шона поверх чашки.
— Я вырезала статью для Лорен, — сказала она, поставив чашку обратно на блюдце, — и куда-то здесь ее положила.
Мать Шона вечно делала вырезки из газеты и вручала их ему, когда он приезжал. А иногда она посылала вырезки по почте порциями в девять-десять вырезок; открыв конверт, Шон находил там аккуратно сложенную толстенькую пачку как напоминание о том, сколько времени прошло с его последнего визита. Вырезки были на разные темы, но всегда касались либо домашнего хозяйства, либо медицины и здорового образа жизни — советы, как сделать, чтобы волокна ткани не забивали сушилку или чтобы не перегорала морозильная камера; за и против прижизненных завещаний; как не стать жертвой ограбления в отпуске; советы мужчинам на нервной работе («Пешие прогулки — и вы проживете сто лет»). Шон понимал, что таким образом мать выражает свою любовь и это равнозначно былому застегиванию ему пуговиц или тому, как раньше поправляла она ему шарф на шее, когда январским утром собирала его в школу. И Шон не мог сдержать улыбки, вспоминая, как за два дня до отъезда Лорен по почте пришла вырезка «Прорыв в лечении бесплодия» — родители никак не могли уяснить, что бездетность Шона и Лорен не что иное, как их собственный выбор, порожденный их общим, хоть и молчаливым опасением, что родители из них получатся никудышные.
Когда в конце концов Лорен забеременела, они скрыли это от родителей — так как неясно было, оставит ли Лорен ребенка, когда брак их затрещал по всем швам. Шону стало известно о романе Лорен с актером, и он донимал ее вопросом: «Чей это ребенок, Лорен?» — на что она парировала: «А ты бы сделал тест на отцовство, если так волнуешься!»
Они уклонялись от обедов с родителями, стараясь, чтобы те не застали их дома во время наездов в город, и Шон сходил с ума от страха, что ребенок не его, и от другого страха — что он не полюбит ребенка, даже если уверится, что тот от него.
Когда Лорен уехала, мать стала объяснять отсутствие невестки тем, что ей необходимо «разобраться в себе», а вырезки теперь стали предназначаться не Шону, а Лорен, словно распираемый вырезками ящик может заставить их вновь объединиться хотя бы для того, чтобы совместными усилиями привести наконец этот ящик в порядок.
— Ты с ней говорил недавно? — спросил из кухни отец. Лицо его было скрыто зеленоватой перегородкой.
— С Лорен?
— Угу.
— С кем же еще? — бодро сказала мать, роясь в ящике комода.
— Она звонит мне, но ничего не говорит.
— Может быть, она просто болтает о пустяках, потому что...
— Нет, папа. Я имею в виду, что она вообще не говорит, ни слова не произносит.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
— А тогда откуда ты знаешь, что это она?
— Знаю, и все.
— Но каким образом?
— Господи! — воскликнул Шон. — Я слышу ее дыхание! Понятно?
— Как странно, — сказала мать. — Ну а ты-то говоришь, Шон?
— Иногда. Все меньше и меньше.
— Что ж, по крайней мере вы как-то общаетесь, — сказала мать, кладя перед ним последнюю вырезку. — Скажешь ей, что, по-моему, ей это будет интересно. — Она села и ребром ладоней стала разглаживать морщинку на скатерти. — Когда она вернется домой, — добавила она, вглядываясь в то, как морщинка исчезает под ее руками, — когда вернется, — повторила она, и голос ее был как шелестящий шепот монахини, убежденной в изначальной силе слова.

* * *

— Дейв Бойл, — сказал отцу Шон, когда часом позже они сидели за одним из столов