в баре «Норы». — Помнишь, как его увезли от нашего дома?
Отец его нахмурился, а потом сосредоточенно принялся выливать остаток «Киллана» в запотевшую кружку. Когда слой пены поднялся к самому краю кружки, а струя пива из бутылки превратилась в отдельные жирные капли, отец сказал:
— А что... ты не мог просмотреть старые газеты?
— Ну, я...
— Зачем спрашивать у меня? Ерунда какая. И по телевидению это было.
— Про поимку того похитителя не было, — сказал Шон, надеясь, что такого довода окажется достаточно и отец не станет допытываться у него, почему он пришел с расспросами именно к нему, так как ответа Шон и сам пока толком не знал.
Он лишь понимал, что смутно рассчитывает с помощью отца определить свое участие в событии и, может быть, увидеть все в ракурсе, который ни старые газеты, ни папки с протоколами закрытых дел дать не в силах. И может быть, удастся обсудить с отцом нечто более важное, чем последние телевизионные новости. Эдакая настойчивая потребность взять быка за рога. Временами Шону казалось, что раньше им с отцом случалось говорить о чем-то, кроме повседневных мелочей (как случалось говорить и с Лорен), но убей его, он не помнил, о чем именно шла тогда речь, — все зыбилось в туманной дымке воспоминаний юности, и он боялся, что никаких моментов близости, понимания и доверительного общения между ними на самом деле и не было и с годами он просто выдумал их как миф. Отец его был человеком молчаний и недоговоренностей, тяготевших к пустоте, и Шон немало времени тратил, пытаясь понять и интерпретировать его молчание, заполнить пустоты, порожденные иносказаниями, домысливая, что имел в виду отец. А с недавних пор Шон думал, что, может быть, и сам он не всегда заканчивает предложения и договаривает то, что намеревался сказать. И уж не такой ли он, как отец, человек молчаний, тех самых, которые он наблюдал и у Лорен и с которыми так и не сумел совладать, пока молчание не превратилось в единственное, что от нее осталось. Молчание и звук телефонных помех в трубке во время ее звонков.
— Зачем тебе понадобилось возвращаться так далеко в прошлое? — в конце концов произнес отец.
— Ты знаешь про убийство дочери Джимми Маркуса?
Отец вскинул на него глаза:
— Эта девушка в Тюремном парке?
Шон кивнул.
— Я увидел фамилию, — сказал отец, — но чтобы дочь...
— Да.
— Он твой ровесник. Что же, у него девятнадцатилетняя дочь?
— Джимми родил ее, когда ему было лет семнадцать, года за два до того, как угодил в «Олений остров».
— Ах ты, господи, — вздохнул отец. — Вот бедолага! А старик его все в тюрьме?
— Он умер, папа, — сказал Шон.
Шон увидел, что это известие расстроило отца, вновь перенеся его на кухоньку на Гэннон-стрит, когда он вместе с отцом Джимми в теплые субботние вечера распивал пиво, а сыновья их играли во дворе, и воздух звенел от их веселого смеха, долетавшего с улицы.
— Вот черт, — сказал он. — Но умер-то он хотя бы на воле?
Шон подумал было соврать, но голова сама собой качнулась отрицательно:
— В тюрьме. В Уолполе. От цирроза.
— Когда?
— Да вскоре после вашего переезда сюда. Шесть лет назад, а может быть, и все семь.
Губы отца беззвучно повторили «семь». Он тянул пиво из кружки, и темные стариковские пятна на тыльной стороне его рук в желтом свете лампы проступали еще отчетливее.
— Так легко забываешь, сколько лет прошло. Путаешься во времени.
— Извини, папа.
Лицо отца исказила гримаса — его единственный обычный ответ на выражения сочувствия или похвалы.
— За что извиняешься? Не ты же попал в тюрьму! Господи, да Тим во всем виноват. О чем он только думал, когда пришил Сонни Тодда!
— За бильярдной партией, да?
Отец пожал плечами:
— Оба они были пьяные. А больше — кто его знает, что там произошло. Оба пьяные, оба сквернословы, и характер у обоих скверный. У Тима еще похуже, чем у Сонни Тодда. — Отец отхлебнул еще пива. — Только что общего между исчезновением Дейва Бойла и этой... как ее? Кэтрин? Кэтрин Маркус?
— Да.
— Так какое же отношение одно имеет к другому?
— Я не говорю, что имеет.
— Но и не говоришь, что не имеет.
Шон невольно улыбнулся. Возьми любого бандита, который хочет перехитрить следствие и знает законы получше любого судьи, — Шон обломает его, но с этими ветеранами, с этими крепкими, что тебе орех, недоверчивыми скептиками из поколения его отца, с этими работягами с их бешеной