текущей воде, – говорил отец. – Голова королевской кобры может вырасти до размеров человеческой ладони, а длина тела – достичь более пятнадцати футов. Она ведет скрытный образ жизни, и потому немногим удается ее увидеть. Помни, что змея не укусит тебя, если она уверена в том, что ты не причинишь ей вреда. Змея кусает только в целях самозащиты. Когда она раздувает свой капюшон, то уподобляется крестьянину, держащему над головой джутовый мешок, чтобы не промокнуть во время муссонного ливня. – Попытка вытеснить страх поэзией.
Первое: по характеру подъема тела можно сделать вывод о мере возбуждения. В наиболее опасных случаях поднимается до одной трети всей длины тела змеи.
– И сколько это? – спрашиваю я.
Отец проводит рукой у меня над головой.
– Пять футов у пятнадцатифутовой змеи.
Высота довольно рослого для своего возраста ребенка.
Второе: кобру гипнотизирует покачивание тела заклинателя, играющего на флейте, а отнюдь не звуки флейты.
Третье: расправленный капюшон лежащей плашмя на земле змеи указывает на испуг и намерение ускользнуть.
Четвертое: вертикальное положение без раздутого капюшона свидетельствует об ожидании партнера для случки.
Пятое: обычные кобры нападают в направлении вперед и вниз.
Шестое: королевская кобра – единственная разновидность кобры, которая способна двигаться вперед, при этом сохраняя вертикальную угрожающую позу.
Семь: она значительно менее агрессивна, чем многие змеи меньшего размера.
Восемь: питается она почти исключительно другими змеями, даже смертельно опасными разновидностями, такими, как крайт и индийская кобра, наджа-наджа.
Девять: это – единственная разновидность кобр, которая имеет возможность нападать на свою жертву не только сверху.
– Мы подъезжаем к студии Калеба Мистри, мадам, – сказал шофер.
Десять, что же, черт побери, было десятым?
Десять: часто королевская кобра вначале совершает ложный выпад с закрытым ртом, прежде чем напасть по-настоящему.
Сидя у отца на коленях, я училась воспринимать ядовитых змей как духов, странствующих в сезон дождей в поисках высоких, не залитых водой мест. Неудивительно, что мое нравственное чувство сформировалось с такими искажениями.

* * *

Когда я вошла на студию, Калеб сидел в своем режиссерском кресле и смеялся над каким-то актером. Увидев меня, он перестал смеяться, и смех его застыл в виде характерной для него раджпутской гримасы, своеобразной маски. Улыбка настоящего маньяка-убийцы.
– Возможно, вас заинтересует, – сказала я доверительным тоном, убедившись, что нас могут услышать только его ближайшие сотрудники, – что я беседовала с вашей дочерью по поводу смерти ее матери.
Калеб поднялся со своего кресла и сделал несколько шагов по направлению ко мне, хлюпая шлепанцами по влажному полу.
– Наверное, нам следует продолжить этот разговор наедине, – сказал он.
Я проследовала в его кабинет, и он попросил меня подождать, пока закончит студийные дела.
Из помещения студии до меня долетали обрывки комментариев Калеба на мой счет, и я поняла, что в этот момент уничтожаются последние жалкие остатки моего доброго имени. Я стала прохаживаться по кабинету в поисках чего-то, что могло бы свидетельствовать в его пользу. Комната выглядела так, словно Калеб только что устроил в ней свой кабинет либо, напротив, собирался его отсюда переносить. Рабочий стол заполнен картонными моделями, которые, как мне рассказывали, Калеб до сих пор делал для каждой съемки. Там же были разбросаны скальпели и лезвия, которыми он пользовался для изготовления этих моделей. Двойной скальпель, подумала я. Книги о кино – Рей, Трюффо, Брайан де Пальма, Хичкок – были завалены стопками старых писем, газетных вырезок, обзоров. Дешевые издания поэзии, скорее всего на языке маратхи. И множество фотографий, повсюду, сотни фотографий, целый исторический лабиринт из фотографий: его дочь; молодой Калеб на съемках какого-то давнего фильма; миниатюра молодой женщины с мальчиком; официальный фотографический портрет темноволосой пожилой женщины с грубоватой внешностью, вероятно, его матери.
В одном ящике стола я наткнулась на несколько старых золотых монет. Некоторые выглядели почти совсем новенькими, словно только вчера вышли из-под пресса, другие лоснились от частого использования, как несвежий кусок мыла. На этих последних было уже почти невозможно разобрать изображение.