об этом даже Николасу. Как так получилось, что она кается в грехах перед этим человеком? Потом этот вопрос, так и оставшийся без ответа, просто выпал из ее сознания, помутившегося от массированного воздействия на него.
— Хони носила огромные серебряные серьги из Мексики, разноцветную длинную юбку вроде тех, что носят крестьянки в Гватемале. Ей было совершенно наплевать, как она выглядела, и я переняла это у нее. Она учила меня заглядывать в темные, потаенные уголки своей души, куда я прежде боялась смотреть. Ей приходилось трудно со мной. Я даже думаю, невероятно трудно. Много раз я была не в силах продолжать сеанс: просто сидела и рыдала в голос. Но Хони вытаскивала меня из этого состояния. Ее сила становилась моей силой, а мою боль она впитывала в себя, как губка.
У нее была потрясающая способность принимать на себя чужую боль, как у святой или даже как у иконы. Часто в ее обществе я ощущала себя как в церкви. Причем в церкви идеальнейшей религии мира, которая забирает у людей их страдания, а не выставляет их на всеобщее обозрение.
Хони казалась мне монашкой святого ордена, а на себя я смотрела как на послушницу, которая должна пройти положенные испытания, чтобы показала себя достойной чести быть принятой в число избранных.
Это была моя вечная беда — я никогда не чувствовала себя достойной нормальных отношений с людьми. О том, чтобы любить и быть любимой, и вопрос не вставал. Но постепенно я начала понимать, что Хони любит меня. Она видела все мои недостатки, переваривала все мои грехи — и все же любила меня.
Для меня это было откровением. Конечно, сначала я не могла — и не хотела — верить этому. Но Хони сломила мое сопротивление. Я пришла к ней, как дикий зверек, готовый загрызть себя до смерти. Она сначала отучила меня кусать саму себя, а потом и излечила раны, которые я сама по глупости нанесла сама себе.
Она мне внушала, что берет на себя мои грехи, и заставляла меня верить, что я не одинока. Конечно, я думала, что это западня. Что-то ей от меня надо!
Но Хони была единственным человеком в моей жизни, которой от меня не было нужно НИЧЕГО. Она просто любила меня, чтобы заставить меня последовать ее примеру и начать любить себя.
Жюстина повернулась к Сендзину.
— А ты любишь себя, Сендзин? Мне кажется, что не любишь. Ты слишком поглощен тем, чтобы владеть складывающейся вокруг тебя ситуацией. Вот и Николас такой же. Он сливается с тьмой, он ступает совершенно бесшумно. Иногда мне кажется, что он даже не дышит. Все вроде умеет, но не умеет быть хозяином самого себя. Это же качество я чувствую в тебе, Сендзин. Скажи мне, если я не права.
Сендзин молчал.
— Рядом с тобой я почему-то чувствую себя вроде как с собственным мужем. Отчего это? — Сендзин знал отчего, но предпочел оставить это знание при себе. Вместо этого он потянулся к ней щупальцами своего сознания. Он чувствовал, что их общение будет интересным и плодотворным.
Жюстина чувствовала себя висящей над бездной. Прикосновение Сендзина пронзило ее, как током, и она никак не могла поверить, что все это происходит именно с ней. Этого быть не может, думала она. Мое тело предает меня, как я предаю сейчас Ника. Она дрожала, как в лихорадке, ноги подкашивались под ней, она задыхалась, и до связной логической мысли было далеко, как до звезды небесной.
Лунный свет проникал сквозь крону деревьев. Мне надо бы сидеть дома, как порядочной жене, и ждать возвращения Ника, а я вместо этого нахожусь в компании этого страшного японца, и я, против своей воли, хочу его.
Жюстина плакала и вдыхала в себя пряный аромат, исходивший от Сендзина, когда он уложил ее на крыльце и начал связывать ей руки и ноги. Ее мозг, кажется, пылал, но этот жар был ничто по сравнению с жаром ее тела.
Сендзин чувствовал, что от нее исходит тепло, как от печки. Такие моменты были для него слаще меда. Он давно уже предвкушал этот миг торжества и могущества его искусства.
— Я обещал показать тебе на примере, — сказал он, — каким образом наслаждение и боль могут сливаться воедино.
Но тут в саду хрупнула ветка. Они оба услыхали этот звук, и глаза Жюстины испуганно сверкнули. Ее грудь вздымалась, и он видел, как страх, смешанный с желанием, расширяет ее зрачки, как наркотик. Он подумал, а как его собственные глаза сейчас выглядят, и порадовался, что рядом нет зеркала.
Сендзин прижал палец