О чем вы думаете?
С некоторым усилием Нанги вернулся к делу, которое они обсуждали. Очень интересно, подумал он. Очевидно, от Омукэ исходит какая-то энергия, оказавшая воздействие даже на него.
Он вернулся мыслью к Николасу и тандзяну.
— Убийство двух врачей поднимает большее количество вопросов, чем мы можем ответить, — сказал он. — Например, можно предположить, что д-р Ханами был убит только для того, чтобы вернуть Николаса обратно в его кабинет. Но зачем было убивать д-ра Муку? Здесь что-то не сходится.
— Может, он оказался свидетелем убийства или...
— А интересно, знали эти врачи друг друга? Не было ли у них общих пациентов?
— Были, — ответила Томи. — Очевидно, д-р Ханами всегда отправлял к Муку своих пациентов, имеющих проблемы психологического характера, как до, так и после операции. Но здесь никакой зацепки. Сама проверяла.
— Но все-таки можно предположить, что тандзян является связующей ниточкой между ними. Он знал их обоих.
— А, возможно, тандзян знал только Муку, — высказала предположение Томи, — а Ханами пострадал из-за того, что лечил Линнера. Ведь узнать о том, что он оперировал его, было нетрудно.
— Слишком много слов, — пробурчал Нанги, вставая, — и слишком много умозрительных заключений. Пока нет ничего конкретного, за что можно было бы зацепиться. Поэтому нашей задачей является постараться найти нечто конкретное.
— Если этот тандзян хоть наполовину так хитер, каким Вы его себе представляете, — сказала Томи, — то он уже давно замел все следы.
— Пожалуй, — откликнулся Нанги, — но тогда, я думаю, настало время пощупать, насколько он хитер.

* * *

Шизей не хотела покидать Коттона Брэндинга, но она привыкла подчиняться командам. Не подчиниться было для нее просто немыслимым делом. Ей не привыкать страдать. Страдание было ее постоянным спутником, насколько она себя помнила, и являлось таким же фундаментальным элементом ее бытия, как пища и воздух.
Шизей придумала какую-то историю, связанную с ее работой. Она не хотела намекать ему, что ей хочется, чтобы он сопровождал ее в Вашингтон. Было бы гораздо лучше, если бы он догадался об этом сам.
Вот так обстояли дела, когда она возвращалась к их столику в ресторане на открытом воздухе, где они обедали. И когда она села напротив Брэндинга, ее лицо приобрело озабоченное выражение.
Этого было достаточно, чтобы заставить его спросить:
— Что-нибудь случилось?
— Да. На службе требуют, чтобы я вернулась в Вашингтон.
— Когда?
Она отвела глаза.
— Завтра. Это крайний срок.
Шизей замолчала, и это молчание расползалось, как клякса на чистом листе бумаги. Нехотя пощипывала клешню омара. По правде говоря, есть не хотелось. И это хорошо, потому что Брэндинг всегда все замечает. Он знал ее настроения, как астроном знает фазы луны, и изучал он эти настроения с таким напряженным вниманием, что становилось страшно.
Ее страх основывался не на том, что он уделял ей слишком много внимания, как это могло бы быть у других в ее положении. Она привыкла, даже точнее сказать, ей нравились эти крайности как в эмоциональной сфере, так и в психологической. Ее страх основывался на том, что она привыкла жить, чувствуя его неустанное внимание. В ней выработалась своего рода зависимость от него, а это уже опасно, потому что, находясь в плену этой иллюзии, Шизей чувствовала себя слабой, ранимой. Она сама дошла до состояния, в которое привыкла приводить свои жертвы. Ей было неуютно в этом состоянии, как в царстве теней.
Брэндинг допил свое пиво и спросил:
— У тебя что, даже аппетит пропал?
Она улыбнулась, пододвинула ему блюдо:
— Тебе больше достанется.
Ее глаза следили, как проворно работали его руки, разделывая омара. Шизей оперлась подбородком на сжатые кулачки.
— Люблю наблюдать, как ты ешь, — сказала она.
— Правда? — в его голосе прозвучало искреннее удивление. — А почему?
— Каков человек за столом, таков и в постели, — ответила она. — А тебе самому разве не приходило в голову, как много можно сказать о человеке по тому, как он ест? Каким было его детство? Воспитание?
— Разве? — он был настроен явно скептически. — Ну и как же меня воспитывали?
— Ты любил свою маму, — ответила Шизей. — Я полагаю, она ела точно так же, как и ты: аккуратно, получая удовольствие от пищи. Твой отец был обычно безразличен к тому, что ел, а может, любил выпивку больше.
Брэндинг почувствовал,