рикошетили о стальные ножки черных столиков и разлетались в разные стороны. Один из парней заметил, что Бубба наводит на него ружье, перекатился на спину, выстрелил первым и попал Буббе в грудь. Тот все же успел нажать на спуск, но промахнулся — пуля разбила витрину в шести футах над их головами. Бубба упал.
Полицейский патруль появился со стороны Атлантик. Их автомобиль въехал на тротуар и резко затормозил у самых стеклянных дверей. Продолжавшие метаться люди тут же пришли в себя: все, как по команде, попадали вниз, лицом к мраморному полу, закрыли голову руками, загородились чемоданами — как будто свиная кожа может послужить защитой от пули. Двое юнцов выбрались из-под столиков и выбежали на перрон, стреляя по нам через стеклянную перегородку, отделяющую перрон от зала ожидания.
Я устремился было к центру зала, посмотреть, что с Буббой, но тут появился второй наряд полиции. Двое полицейских были уже внутри вокзала, ведя огонь по стрелкам, перебравшимся на перрон. Энджи схватила меня за руку, и мы кинулись бежать по коридору. Стекло слева от меня разбилось, брызнув белым каскадом осколков. Полицейские перебежками продвигались к перрону; их огонь, похоже, стал точнее. Когда до коридора нам оставалось всего несколько ярдов, один из них вдруг развернулся, как при подаче в бейсболе, покачнулся и сел. Он явно не понимал, что с ним. Осколки стекла снежинками кружились вокруг него.
Уходили мы через задний вход. Энджи ударила по решетке, сработала сигнализация, и вокзал огласился ревом сирены. Ее тревожный призыв был слышен, наверное, за милю, и он ввинчивался нам в уши все то время, что мы мчались по улице, прикрываясь колонной грузовиков, идущих в крайнем ряду. Добежали до угла, лавируя в потоке машин, перебежали улицу, обогнули квартал и выскочили на Атлантик. Мы остановились у светофора, и, не успев толком отдышаться, тут же затаили дыхание: мимо нас одна за другой промчались еще две полицейские машины. Обливаясь потом, мы нетерпеливо посматривали на светофор. Когда зажегся красный, мы на рысях форсировали Атлантик, прошли через красную арку с драконами и направились в сторону Чайна-тауна. На Бич-стрит нам попадались люди: несколько мужчин разделывали рыбу; женщина выплескивала из ведра помои прямо под стену какого-то магазинчика; на крыльце сидели старик со старушкой — вьетнамцы, донашивающие гардероб, сохранившийся со времен французской оккупации. Коротышка в белой рубахе спорил с тучным водителем-итальянцем. Водитель грузовика втолковывал низенькому:
— Каждый день одно и то же! Да говори же ты по-человечески, чтоб тебя!..
— Моя не понимать. Шибко много дерешь, — отвечал низенький, и, судя по выражению его лица, он был готов пристрелить шоферюгу на месте.
На углу Бич и Харрисон мы взяли такси и объяснили водителю-иранцу, куда нас везти. Он посмотрел на нас в зеркало и спросил:
— Что, тяжелый денек выдался?
Складывается впечатление, что выражения типа «тяжелый денек» и «шибко много дерешь» входят во все языки мира.
Я кивнул в ответ:
— Тяжелый.
— Вот и у меня тоже, — сказал он и вырулил на скоростную трассу.
Энджи положила голову мне на плечо.
— Что же там с Буббой? — спросила она хриплым слабым голосом.
— Не знаю, — ответил я и посмотрел на пакет с надписью «Гэп», лежащий у меня на коленях.
Она взяла меня за руку, и я крепко сжал ее ладонь.

Глава 25

Мы находились в соборе Св. Варфоломея. Я сидел на передней скамье и смотрел, как Энджи ставит свечку за здравие нашего Буббы. Она нагнулась, загородила ладонями чуть теплившийся огонек разгоравшейся свечи и подождала, пока он, раздуваемый воздушным потоком, не превратится в ровный язычок желтого пламени. Затем опустилась на колени и склонила голову.
Я было последовал ее примеру, но так и не довел дело до конца, остановившись на полпути, как и всегда.
В Бога я верю. Но не в католического Бога и даже вообще не в христианского — мне трудно было уверовать, что Бог осеняет своей благодатью только избранных. Мне трудно было уверовать, что некое высшее существо, создавшее тропические леса и океаны, в том же самом процессе творения создало по своему образу и подобию нечто противное природе, а именно человека. Я верю в Бога, но мой Бог не Он, не Она, не Оно, — это нечто такое, что дает мне возможность строить догадки и делать выводы, не выходя за довольно узкие