Бейсболкой. Я даже и не видел фотографа. На одном снимке я оказался на фоне Капитолия — голова опущена, в руке «магнум». На переднем плане, в крайнем нижнем углу еле-еле можно различить тело Дженны — оно не в фокусе.
«Трибьюн» поместила фотографию внизу слева на первой странице, зато «Ньюс» размахнулась на всю первую полосу да еще дала ликующий заголовок, пришедшийся как раз на Капитолий: «ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ ВЫХОДИТ ПОБЕДИТЕЛЕМ В ПЕРЕСТРЕЛКЕ, РАЗГОРЕВШЕЙСЯ СЕГОДНЯ УТРОМ». Как можно было употреблять слово «победитель», если здесь же распростерта убитая женщина, остается за пределами моего разумения. Впрочем, и журналистов можно понять: шапка «В ПЕРЕСТРЕЛКЕ, РАЗГОРЕВШЕЙСЯ СЕГОДНЯ УТРОМ, ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ ПРОИГРАЛ ВЧИСТУЮ» смотрелась бы не так эффектно.
Примерно в это же время появилась на поле битвы полиция. Фотографа прогнали за торопливо натянутое оцепление, у меня забрали «узи» и мой пистолет, дали мне кофе, и мы начали разбираться. Начали, но не кончили.
Через час я оказался в управлении полиции штата на Беркли-стрит, где начальство решало, сажать меня до выяснения обстоятельств или нет. Пока оно думало, мне по-английски и по-испански зачитывали мои права.
Среди полицейских у меня знакомых не много, и никто из них вроде бы не принимал участия в этом расследовании. Тех двоих, кто занимался мной, я мысленно окрестил «Саймон и Гарфанкел для бедных». Одного звали детектив Гейл-стон: он был маленький и разряженный как попугай — вишневые брючки в складку, голубенькая рубашечка «оксфорд», кремовые подтяжки крест-накрест, темно-красный галстук в тонкую синюю полоску. У него, наверно, имелись жена, дети и кое-какие сбережения в банке. Это был добрый следователь.
Роль злого отвели тому, кого я про себя прозвал Гарфанкел, а все прочие называли «детектив Ферри». Долговязый, сухопарый, в плотном коричневом костюме; брюки и рукава явно коротковаты. Под пиджаком — неглаженая белая сорочка и темно-коричневый дешевенький галстучек. Одним словом, воплощенная элегантность. У него были соломенно-желтые волосы — говорю «были», потому что теперь на голове сияла плешь и лишь по бокам что-то еще кустилось.
На месте происшествия оба вели себя довольно дружелюбно — протягивали мне стаканчики с кофе, советовали не торопиться, опомниться, но по мере того, как на каждый новый вопрос я отвечал неизменным: «Не знаю», Ферри начал раздражаться все сильней. Когда же я отказался сообщить, кто меня нанял и чем именно мы с Дженной были заняты непосредственно перед тем, как началась стрельба, он просто взбесился. Я понимал, что произойдет в том случае, если я сдамся, — начнется допрос по всем правилам, под протокол, всплывут некоторые сомнительные подробности из личной жизни сенатора Полсона. А может быть, и ничего не произойдет. Но совершенно определенно — и в том и в другом случаях не будет ни арестов, ни правосудия, и гибель чернокожей уборщицы, которая всего лишь хотела быть нужной, не получит огласки.
Частному детективу с полицейскими ссориться — себе дороже. Время от времени они оказывают услуги ему, а он — им, и так вот устанавливаются полезные контакты, и бизнес его не хиреет и не чахнет. Но я плохо переношу враждебный тон, особенно когда моя одежда пропитана кровью застреленной женщины, а сам я сутки не ел и не спал. Ферри, упершись ногой в перекладину стула, на котором я сидел, нависал надо мной и рассказывал, что произойдет с моей лицензией в том случае, если я не перестану «валять дурака».
— Вечно одно и то же, ребята. Ей-богу, надоело, — сказал я. — Придумали бы что-нибудь новенькое. Ну, кто из вас сейчас крикнет: «Эй, кто там?! В камеру его!»?
В тридцатый раз за сегодняшнее утро Ферри глубоко втянул воздух ноздрями и спросил:
— Что вы делали вместе с Дженной Анджелайн?
В пятидесятый раз за сегодняшнее утро я сообщил ему, что ответа не будет. В эту минуту дверь отворилась и в комнату для допросов вошел Чезвик Хартман.
Чезвик воплощает в себе все, чего вы вправе ждать от своего адвоката. Он ошеломительно хорош собой, у него пышная каштановая шевелюра, откинутая со лба, он заказывает себе у Луи костюмы по тысяче восемьсот долларов и редко надевает один и тот же дважды. Голос его густ и бархатист, как виски двенадцатилетней выдержки, а перед тем как погрести оппонента под ворохом латинских фраз и лавиной безупречной риторики, взгляд становится