поглядел на Симону:
— В какой школе вы учились?
— Таскеджи, — ответила она, слегка удивившись.
— Хорошая школа, — сказал я. Один мой приятель играл там в мяч примерно год, пока не обнаружил, что не создан для этого. — И библиотека у вас хорошая.
— Вы хотите сказать: черномазая, а туда же — книжки читает...
— Да, Симона, именно это я хочу сказать, — ответил я со вздохом и повернулся к Дженне: — Почему вы ушли со службы?
— Тысячи людей ежедневно увольняются.
— Это верно, но я хочу знать, что побудило именно вас?
— Потому что не хотела больше горбатить на них. Взяла и бросила.
— А перед тем как взять и бросить, взяли еще кое-какие документики.
Дженна растерялась. И Симона тоже. Может быть, обе вовсе не притворялись, но если Дженна и в самом деле взяла документы, то с полуслова понять, о чем я говорю, не самая мудрая тактика.
— О чем вы? — спросила Симона.
Дженна пытливо и пристально взглянула на меня, разглаживая ладонями юбку. Она раздумывала о чем-то и на миг появившееся в глазах осмысленное выражение смыло измученное безразличие, подобно тому, как волна смывает мусор с палубы. Но вот волна отхлынула, и глаза снова потухли.
— Симона, — сказала она. — Мне надо поговорить с этим человеком наедине.
Симоне это не понравилось, но, помедлив минуту, они с Энджи поднялись и вышли на кухню. Я слышал доносившиеся оттуда голоса — Симона говорила громко и раздраженно. Впрочем, Энджи прошла в этом смысле хорошую школу. И немудрено — когда живешь с человеком, склонным к внезапным вспышкам ярости, к ни на чем не основанным приступам ревности, к взятым с потолка обвинениям, то поневоле научишься обращаться с любым враждебно настроенным к тебе собеседником, который оказался с тобой наедине в замкнутом пространстве. И когда ей приходится иметь дело с людьми, считающими себя жертвой мирового заговора, направленного против них лично, или с личностями непредсказуемыми, или, наоборот, с теми, чей гнев можно объяснить и предвидеть, Энджи каменеет наподобие статуи, а взгляд ее обретает такую силу, что под его воздействием беснующийся человек очень скоро выдыхается и слабеет. Дальше одно из двух: либо подчиниться его бестрепетной ясности, сникнуть перед его пугающей проницательностью — либо разъяриться еще больше (это и происходит с Филом) и потерять человеческий облик. Мне ли не знать — я сам раз или два оказывался под прицелом этого взгляда.
...Дженна сидела, неотрывно уставившись в пол, и продолжала тереть ткань юбки, так что еще немного — и протерла бы на коленях дыру.
— Может быть, все-таки скажете, зачем вы явились за мной? — наконец произнесла она.
Я и сам подумывал об этом. Мне случалось ошибаться в людях. Бывало такое. Обычно я исхожу из того, что каждый человек полон дерьма, пока не доказано обратное, и подобный подход уже сослужил мне хорошую службу. Однако бывает, что, когда я думаю — обратное доказано, обнаруживается все то же дерьмо, разве что обнаруживается оно чуть погодя, и узнавать такое обидно до боли. Мне не показалось, что Дженна — лгунья.
— У вас находятся некоторые документы, — сказал я. — Меня наняли, чтобы я вернул их по принадлежности. — Я развел руками, повернув их ладонями вверх. — Вот и все.
— Документы?! — не сказала, а выплюнула она. — Документы?! — Поднявшись на ноги, она принялась расхаживать по комнате, и в эту минуту показалась существом куда более сильным и решительным, чем ее сестра Симона. Теперь она смело встречала мой взгляд, не отводя покрасневших, пристальных глаз, и я в очередной раз убедился, что измученными и запуганными люди не рождаются, а становятся. — Позвольте вам заметить, мистер Кензи, — она наставила на меня указательный палец, — что это чушь собачья! Документы! — Вновь опустив голову так, что в поле ее зрения попадали только шашки паркета, она заметалась взад-вперед в тесном пространстве комнаты. — Документы! — повторила она. — Ладно, можете и так их назвать. Пожалуйста! Называйте как хотите.
— Ну а вы как их назовете, миссис Анджелайн?
— Никакая я не «миссис».
— Хорошо. Как вы их назовете, мисс Анджелайн?
Она подняла голову, поглядела на меня, содрогаясь от ярости всем телом. Глаза еще сильнее налились кровью, подбородок вздернулся.
— Всю жизнь я никому не была нужна. Ясно?
Я неопределенно промычал.
— Не нужна! — повторила она. — Никому в целом свете! Нет,