главное – не проявить малодушия перед этим человеком.
– Брендан, надеюсь, ты понимаешь, что мой отъезд никоим образом не должен походить на паническое бегство.
– Да, конечно, – ухмыльнулся ирландец. – Но я не понимаю, зачем нужен весь этот спектакль?
– Ради меня самого, – ответил Денни с таким блеском в глазах, которого Ханрахан не видел у него уже много лет.
– Полагаю, все дело в женщине, – догадался ирландец – Той самой сестре Аннетт, монахине из Парижа, за которой ты так долго ухаживал. Майкл, я читал твое досье и прекрасно знаю твое прошлое. Неужели это все из-за нее?
Денни долго думал, прежде чем ответить на вопрос. Одна мысль об Аннетт бросала его в дрожь.
– Это была самая прекрасная женщина из всех, которых мне доводилось встречать. Мы открыли друг другу глаза на этот мир. Знаешь, жизнь человека всегда требует какой-то тайны, иначе зачем нам нужен Бог?
Ханрахан недовольно поморщился:
– Я знаю эту романтическую историю про Абеляра и Луизу, но ты подумай, какую цену они заплатили за свою любовь.
– И все же они были живыми людьми, Брендан, – упрямо возразил Денни. – А вот ты, например, даже представить себе не можешь, что могут означать для человека такие вещи. И мне остается только пожалеть тебя, ты много потерял в этой жизни.
Денни закрыл глаза и вспомнил те благословенные времена. Воспоминания были настолько яркими, что, казалось, он снова прикоснулся к Аннетт.
– Именно в той самой церкви я впервые познал женщину и нисколько не жалею об этом. Ты же знаешь, я долго воздерживался, и это был мой первый опыт общения с женщиной. Это случилось в небольшой комнате позади алтаря. Дверь можно было запереть и делать все, что душе заблагорассудится. Никто не знал о нашей связи. Мы встречались с ней пять-шесть раз в неделю, запирались на замок, скидывали постылое церковное облачение и предавались любви, которая преображала нас обоих. Словом, мы занимались тем, чем и должны заниматься живые, нормальные люди.
Ледяной взгляд Ханрахана прокомментировал его мнение по этому поводу лучше всяких слов.
– И не надо смотреть на меня так, – отмахнулся Денни. – Ты все равно не поймешь этого, так как никогда не испытывал ничего подобного. Я сейчас могу поклясться, что мы чувствовали себя в раю, обнимая и лаская друг друга. В такие минуты я ощущал, что нахожусь гораздо ближе к Господу Богу, чем во время службы. И в этих моих словах нет ни малейшего богохульства. Я мечтал о том, чтобы это никогда не кончалось, а потом...
– А потом ты бежал за ней в Париж и узнал, что она беременна, – продолжил вместо него Ханрахан. – Тебе нужно было оставить церковь, Майкл, и посвятить свою жизнь ей. Но твоя трусость, как всегда, оказалась сильнее.
Денни счел за благо не вступать в спор.
– Да, я действительно был трусом, но только не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. Мы оба хорошо знали, что впадаем в грех, но ничего не могли с собой поделать. Мы знали, что добром это не кончится, но уже не могли остановиться. Что касается моей трусости, то я проявил ее только тогда, когда полностью поддался церковному начальству, смирился с его требованиями и фактически без борьбы сдался на милость победителя. Я до сих пор не могу простить себе, что позволил им вмешиваться в нашу личную жизнь.
Денни вспомнил, как Аннетт лежала обнаженная на старом диване и сияла от счастья. В таких случаях она всегда снимала нательный крестик и полностью отдавалась безумной страсти.
– Нет, Брендан, все, что происходило в той комнате, нельзя назвать грехом. Напротив, в этом было что-то святое, непорочное. Между нами случилось то, что и должно было случиться рано или поздно. Если бы ты только мог понять меня! – Он замолчат и задумался. Одно воспоминание следовало за другим, и в возбужденном сознании возникали яркие картины далекого прошлого. – Они позволили ей родить только при условии, что она сделает вид, будто близнецы принадлежат другой женщине, которая плевать хотела на всякие условности. Представь, как нелегко было ей согласиться с этим. К тому же меня не было рядом. Мне просто-напросто запретили встречаться с матерью моих детей. Ты можешь понять чувства моей дочери и моего сына? А я ничего не мог поделать. Во всем виноваты жестокие и совершенно бесчеловечные порядки, установившиеся в нашей церкви. И при этом они часто давали мне понять, что все мои прегрешения