запеть. Ей нравились церковные гимны, их бравурные ритмы, создающие забавный контраст с проникновенным лиризмом стихов. Но после первых же строчек она поняла, что слова какие-то другие. Прислушавшись к пронзительному сопрано соседки слева, Эллен ужаснулась. Кто сочинял подобные тексты? Трудно решить, что в них было хуже: хромающий размер, убогие натянутые рифмы или сам смысл этих, с позволения сказать, «шедевров» религиозной мысли.
Одна строфа сильнее всего врезалась ей в память как наиболее типичный образчик подобного творчества:
Блудницу в пурпуре низверг
Он в пылающее пламя Ада.
Она познала тяжесть Его руки -
Тебе задуматься об этом надо.
После этого Эллен едва могла дождаться проповеди.
Она выдержала только первые десять минут. С возрастающим омерзением слушала она хриплую тираду, слетавшую с уст ужасного коротышки на кафедре. В его воплях не было ничего даже отдаленно забавного, ибо их переполняла ненависть: к иудеям, которые распяли Христа; к черным, сыновьям Хама, которых Бог обрек на вечное рабство; к безбожным коммунистам; к проклятым папистам, поклоняющимся ложному Богу; к язычникам, которые отвергли Господа; и к атеистам, от которых Господь сам отвернулся.
Эллен наконец поняла, кого ей напоминает этот бесноватый. Она была слишком молода, чтобы помнить трансляции надрывных речей берлинского оратора, но она слышала записи. Сравнение пастора с Гитлером было, пожалуй, слишком лестным для жалкого провинциального священника – он не обладал подобной властью, но, Эллен готова была поклясться, рвался к ней, чтобы стереть с лица земли всех инакомыслящих, подобно тому, как его безжалостный Бог покарал города земли Ханаанской. «И поразил их острием меча, и все души, пребывшие там...»
Эллен не желала оскорблять кого-нибудь из собравшихся, но еще меньше она желала сидеть и покорно внимать всей этой дикой дребедени. Бесшумно поднявшись, она вышла из церкви, чувствуя, как оглядываются ей вслед почтенные прихожане и как горящие глаза пастора сверлят ей затылок.
Ей не сразу удалось вернуть себе душевное равновесие. Сидя в машине, она пыталась успокоиться, но вновь и вновь возвращалась мыслями к услышанному. Дело даже не в том, что сегодня она столкнулась с умом извращенным и оголтелым. Гораздо серьезнее ее расстроило внезапное осознание тоге, что привычная система ценностей оказалась не единственно возможной. До сих пор Эллен страдала весьма распространенным заблуждением, что по законам ее круга живет большая часть человечества. Всю жизнь она существовала в мире хороших манер и вежливой терпимости к недостаткам ближних. Конечно, в нем тоже имелись пороки: прежде всего – лицемерие и циничное равнодушие к абсолютному добру и злу, ведущее к неумению провести между ними границу; но это был устойчивый мир, несмотря на свою заурядность. Небезупречный, но предсказуемый. Там же, куда она только что мельком заглянула, возможно было все что угодно.
Домой она ехала, напевая «Твоя любовь возвышает меня». Вот это был гимн! Его маршевый ритм вселял надежду в сердца отчаявшихся грешников. Но для миссис Грапоу «любовь», вероятно, была неприличным словом, таким же, как «секс».
Когда ветви сосен у дороги сомкнулись за ее автомобилем, Эллен почувствовала себя в безопасности, как будто зеленые великаны воздвигли стену между ней и городом. На залитой солнцем поляне лениво дремал ее милый старый дом. С новым приливом симпатии Эллен подумала о женщине, которая когда-то была здесь хозяйкой. Если Мэри Баумгартнер вызвала недовольство Церкви Гнева Господня, это сильный довод в пользу Мэри. «Ее следует канонизировать», – подумала Эллен с кислой усмешкой, сдирая с себя пропитанное потом платье и отправляясь под душ.
Ей не хотелось никого видеть, но все же она обрадовалась, когда на склоне дня услышала звук подъезжающего автомобиля. Как Эллен и ожидала, это был Норман. Вглядываясь в ее лицо сквозь новенькую сетку двери, он шутливо спросил:
– Путь свободен?
– Свободен?.. Ах, да! Погоди минутку.
Она обернулась как раз вовремя: в прихожую вплывала Иштар. Поразительно, как она могла почувствовать присутствие Нормана – еще минуту назад кошка мирно спала в гостиной. В этом было что-то мистическое. На этот раз Иштар не протестовала, когда ее бессовестно засунули в подвал, но взгляд, которым она одарила Эллен, выражал такое презрение, что не