лет. Но понять божью волю так и не сумел, а потому стал еще более собранным и настойчивым. Нет, теперь Себастьян уже не надрывался так, как на том поле, когда он спал по три-четыре раза в сутки и не более трех часов. Просто каждое его движение стало точным и осмысленным, а цели — ясными и определенными. Ставки были слишком высоки, чтобы продолжать суетиться.

***

Уже к Рождеству Мигель окончательно убедился, что сменил работу не в самое подходящее время. Рабочие все чаще говорили о восьмичасовом рабочем дне и полной занятости в течение всего года, а мастера невольно становились буфером между ними и администрацией.
Мигель понимал и тех и других. Администрация не могла в полной мере выполнить эти требования просто ввиду сезонного характера производства. А рабочие порядком устали от хронического безденежья и полного отсутствия перспектив.
Возможно, рабочие не воспринимали бы свою жизнь так трагично, если бы не марксисты, но идеи были посеяны, и теперь каждый работяга знал: во всем виноват капитализм, а хозяева ездят по воскресеньям в мадридскую оперу лишь потому, что грабительски присвоили прибавочную стоимость.
Поначалу Мигель автоматически принимал сторону администрации, убеждая своих подопечных в том, что с прибыли берут налоги, а те, в свою очередь, возвращаются рабочим в виде бесплатных государственных школ, дорог и мостов. Но прошла зима, ему выдали расчет, и он, оказавшись на улице до самой осени, впервые подумал, что, может быть, и господин Маркс в чем-то прав.
Все лето он перебивался мелкими подработками. Помогал в автомастерских, разбирая карбюраторы, промывая поршни и латая пробитые шины. Около двух месяцев проработал табельщиком на строительстве участка дороги из Сарагосы в Барселону. А потом с работой стало так худо, что он согласился даже на поденный труд и до самого июля пребывал в ипостаси сельскохозяйственного рабочего. И лишь когда наступила осень и его снова приняли на маслозавод, Мигель снова почувствовал себя человеком.
Это ощущение было таким острым, что Мигель даже испугался. Радоваться такой работе после того, как он более двух лет был в первой десятке главных людей города, — в этом виделось что-то неправильное и даже противоестественное. Но маленький городишко ничего иного предложить и не мог, и к ноябрю 1933 года у Мигеля вызрело решение этой же зимой, сразу, как только на заводе кончатся запасы маслин, перебраться в Мадрид или Барселону.
Конечно, с деньгами было туговато, а «волчий билет», полученный благодаря полицейской комиссии, не оставлял надежды получить работу по специальности. Но здесь ему было совсем худо.
Да, с ним по-прежнему здоровались и алькальд, и судья, и прокурор; его помнили в Сарагосе; ему по-прежнему улыбался и по всей форме козырял капрал Альварес, и это как бы оставляло надежду на возвращение. Но однажды Мигель поймал себя на том, что охотно принимает заигрывания промасленной с ног до головы, полуграмотной простушки из соседней смены, и осознал, что внутренне уже согласился со своим новым положением вечного сменного мастера на провинциальном маслозаводе.
Это означало одно: дальше тянуть нельзя, и 21 ноября, как раз через день после муниципальных выборов, он подал на увольнение, четыре дня ждал расчета, а 25 ноября 1933 года за Мигелем пришли.

***

Наряд полиции явился за ним прямо на работу.
— Мигель Санчес? — вежливо спросил капрал Альварес, словно не знал, как звать человека, под началом которого он проработал два года.
— Да… — оторвался от табеля Мигель, и сердце его замерло.
— Вам следует пройти в участок.
— Следует пройти? — заглянул в глаза капралу Мигель. Он что-то не помнил такой формулировки в уставе.
— Так точно, господин лейтенант, — еле заметно улыбнулся Альварес.
Мигель трясущимися руками по возможности аккуратно сложил документы в стол и вышел во двор.
— Что там, Альварес? — уже без свидетелей спросил он.
— Я точно не знаю, господин лейтенант, — развел руками Альварес. — Приехал какой-то майор из Сарагосы, поговорил с начальником и сказал, чтобы я вас привел.
— И все?
— И все, — кивнул Альварес. — Но мне кажется, ничего плохого не случится.
— Почему?
— Потому что он свою машину дал, чтобы вас привезти.
Мигель бросил взгляд на стоящую перед зданием конторы новенькую, лишь слегка забрызганную ноябрьской грязью «Испано-суизу» и невольно