к часовому.
Он делал это, наверное, раз двадцать — при каждом переходе линии фронта. Вот и теперь он обхватил часового за шею и резко, мощно сдавил. Солдат дернулся, попытался нашарить винтовку, но было поздно.
Себастьян аккуратно опустил свою жертву на землю, привычно сгреб ладонью горсть сухой земли и засыпал ее в мертвый оскаленный рот. Затем достал из кармана зернышко пшеницы, тщательно вдавил его в этот своеобразный «горшочек» и только после этого метнулся к яме.
Марокканец уже почти поднялся наверх. Себастьян сделал останавливающий жест рукой и ткнул пальцем в сторону Мигеля. Марокканец, не желая возвращаться, яростно ощерился. И тогда Себастьян просто положил ему руку на голову и столкнул вниз.
— О-он… — с усилием произнес Себастьян и снова ткнул пальцем в сторону Мигеля.
Марокканец и комиссар переглянулись и, не желая терять времени, подняли неподвижное тело. Себастьян подхватил его за ворот, легко, почти без усилий взвалил на спину и, не оборачиваясь, побежал в гору. Отсюда до усадьбы господ Эсперанса было рукой подать.

***

Первым, что увидел Мигель, когда открыл глаза, был потолок — низкий и черный от времени. Мигель повернул голову и обнаружил, что лежит в маленькой комнатке на выдвинутом в самый центр дощатом помосте.
Он попытался встать, но это не получилось, и тогда Мигель скосил голову и заметил веревочный узел. Он был связан. И ни ногами, ни правой рукой, ни даже торсом пошевелить было решительно невозможно.
Сзади послышалось тяжелое дыхание. Мигель вывернул голову и увидел Эстебана. Садовник стоял над ним со своей до состояния бритвы отточенной лопатой и странно улыбался.
— Не надо, Эстебан, — прошептал Мигель. — Не надо…
— Хо-ошши-и… — оскалился садовник, обогнул привязанное к дощатому столу тело и, примериваясь для удара, поднял лопату.
— Не на-адо! — заорал Мигель. — Подожди! Что тебе надо?! Зачем?!
Садовник оскалился еще ужаснее, приподнял сверкнувшее лезвие над полицейским и с мощным, изнутри идущим выдохом ударил.


Часть VI


Лишь когда подтянулась артиллерия и республиканские отряды выбили с позиций, а полк майора Диего Дельгадо прокатился по городу и исчез где-то за горой Хоробадо, Себастьян рискнул приблизиться к господскому дому.
Он медленно поднялся на террасу, и внутри у него тоскливо сжалось. Место, где когда-то сеньора Тереса обучала его рисованию, а падре Теодоро рассказывал притчи из величайшей на свете книги, производило жуткое впечатление. Сломанные ореховые перила, вытоптанные сотнями подбитых набойками сапог ступени и полное запустение.
На черных, давно уже мертвых клумбах сырой осенний ветер гонял обрывки бумаги, а от флигеля невыносимо несло мочой и фекалиями.
В ноги Себастьяну ткнулся выброшенный ветром из открытых дверей кусок бумаги, Себастьян наклонился и поднял его. Это был обычный почтовый конверт с отпечатанной на нем пасторальной картинкой с Иисусом — в хламиде, с посохом и во главе небольшого стада своих любимых агнцев.
Ветер дунул сильнее, и треугольный клапан конверта хлопнул, а садовник вздрогнул от внезапно вспыхнувшего перед глазами видения. Ветер дунул еще раз, и он понял, что ему не показалось. На клапане типографским способом была нанесена голова Франсиско Франко Баамонде, и когда клапан закрывался, светлый лик Сына Божьего на удивление точно подменялся твердокаменным лицом генералиссимуса.
Себастьян недоуменно пожал плечами, смял конверт черными, крепкими, как дерево, пальцами, еще раз оглядел картину запустения и решительно покачал головой. Даже в военном госпитале, где он килограммами выгребал гнилое мясо и гной, было приятнее. Надо было наводить порядок. И немедленно.

***

Практически полдня он выносил из господского дома наваленное чуть ли не в каждом углу дерьмо, а потом нашел тряпку и ведро и за оставшиеся полдня вымыл полы во всем доме. А потом набрался мужества и вышел в сад.
Впечатление было удручающим. Все два года именно здесь квартировали штабы проходящих через городок полков и батальонов, и за эти два года окружающие дом клумбы утоптали до состояния армейского плаца, а платановую, самую близкую к дому рощу сеньора Сесила Эсперанса вырубили и пустили на дрова практически целиком.
В пруду возле грота плавал одинокий собачий труп, гладкие камни, которыми садовник когда-то любовно выкладывал тропинки, оказались по неведомой