— заметил рабочий, которого рыжий назвал Зматликом.
— Ты чего это с ним в разговоры пускаешься, с подносчиком-то? — рассердился Трунечек.
— Бога побойся, Трунечек, это ты сам с ним первый заговорил!
— Я?! Ни в коем разе!
— А кто его только что грузиться отсылал?
Каменщики подняли головы с ребячьим злорадством, которое овладевает порой, особенно после больших потрясений, даже зрелыми людьми, явно желающими хоть на чем-то отвести душу. В эту минуту Прага встретила сумерки: солнечный диск, едва взобравшись на вершину холма, тут же закатился над городом, словно фитиль лампы прикрутили. В считанные секунды лица рабочих стали похожи на известковые маски, все вокруг потемнело, приобретя четкие контуры. С неподдельным изумлением люди оглядывали друг друга. Раздался звук падающих на дно звонких монет — одна, две, три, четыре... Бой башенных курантов настраивал на воскресный лад.
— Деньги дают! — крикнул снизу рыжий поденщик, не упускавший случая повторить свою излюбленную шутку, и, хотя рабочие теперь немного сторонились его, ей они неизменно смеялись. Раньше по окончании работы всегда кричали «Время!», но с той поры, как вышли на уровень, откуда был слышен бой башенных часов, подавали иной знак — «Деньги дают!». Рабочие посыпали вниз как по тревоге. Спустившись, сбавили темп, молча минуя первый этаж, где еще недавно лежал на штабелях Липрцай.
Лен шел последним, однако именно ему выпало наступить на нечто твердое, вдавленное в песок ничем не застланного цола. Лен нагнулся и поднял... трубку деда-курилки! Он вздрогнул, а может, и ойкнул — двое-трое рабочих тотчас обернулись и признали трубку покойного, которую едва ли кто видел когда-нибудь зажженной. Находка стала целым событием, кое-кто из каменщиков даже возвратился, и вещица, доставлявшая Липрцаю немало блаженных минут, пошла гулять по рукам. Никто не проронил ни слова, пока трубка снова не очутилась у Лена. Он бережно поставил ее в угол на подоконник.
— А старик-то...— начал было Трунечек, да замолчал.
Трубка пролежала на окне до самой весны, пока дело не дошло до штукатурных работ. Обнаружившие ее штукатуры были люди новые, и навряд ли кто из них догадывался, что это за реликвия.
На следующий день в обеденный перерыв Лен стоял под лесами. Дождь лил всю ночь и все утро. Вода так и струилась по лесам, на смесь песка и раствора гулко падали крупные, с кулак, капли, выдалбливая в одних и тех же местах «оспины».
Словечки «кулак», «оспины» придумал рыжий, на это он был мастак, особенно в непогоду, когда простаивал и зарабатывал денежки, «не особо крутя задом». Вот и сегодня он уже доставил кирпичи каменщикам, работавшим внутри строения — «Пожалте, кофейные брикеты от Франка и К°!». Они единственные трудились сегодня после обеда, всех остальных мастер в полдень распустил. Потому и шутник нынче сидел без дела внизу, под лесами, на перевернутой вверх дном тачке, то прочищая глаз от попавшей туда цементной пыли, то ловя с лесов «кулаки» пальцами босых ног, выставленных под дождь.
В такую погоду на песке не поспишь, и Лен дремал стоя. Искусству этому, коим в совершенстве владеют ночные бабочки и совы, он обучился за время ночных дежурств. Можно было бы прилечь на штабеля на место покойного Липрцая, и Лен уже снял было верхние доски, но так и не решился. Встал он, по обыкновению, в уголок, замер, точно курица на насесте, и, смежив веки, наблюдал, как бьет ключом жизнь, не замечая его душевных мук. Глаз примечал то одно, то другое, но мысль ворочалась туго, ни в чем не находя бальзама на душевные раны.
Впрочем, в последнее время Лен испытывал такое чувство, будто уже вся душа охвачена огнем, и языки пламени вот-вот прорвутся наружу — в такие-то моменты и спирало у него дыхание. Сказалось и вчерашнее потрясение, хотя он, все еще тоскуя, уже отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. Он заметил, с каким интересом поглядывают строители на статную Кабоуркову, хоть и стояла она в грязи, да и лопата в руках ее не красила. Теперь, стоя неподалеку, Лен рассмотрел, что черные, как вороново крыло, волосы Кабоурковой сплошь заплетены в тонюсенькие косички, собранные даже не в жгуты, а, Лен бы сказал, в ремни. Вспомнилось: кто-то говорил ему, что заключенные в тюрьмах плетут ремешки из волос... И ему вдруг почему-то пришли на ум и лавочницы, и цыганки, и их дочки,