обернутый тряпицей мундштук незажженной трубки он всунул между деснами беззубого рта, словно в самую большую, щелью зиявшую морщину, и дрожащей рукой взялся за мастерок.
— А ты и впрямь добрый малый, как я погляжу! — с благодарностью произнес он, заметив, что его отсутствие нисколько не сказалось на работе.
Песня скрипки, рыдая и жалуясь, нисходила по воздушным ступеням, всхлипывала и замирала, чтобы тут же взлететь выше прежнего...
— И ни за что ведь не скажешь, что он слепой,— опять подал голос Липрцай,— такие у него глазенки синие! Отродясь не видывал таких, как у него, слепенького...
Дед-курилка счастливо улыбнулся; глубокие морщины избороздили его покрытое колючей щетиной лицо. Одним движением нижней челюсти дед задрал трубку кверху, будто помогая себе класть все новые и новые кирпичи.
Вдруг скрипка захлебнулась, умолкла, и из окошка мансарды донесся долгий надсадный кашель, закончившийся стонами.
Чья-то рука захлопнула окно так, что металлические запоры на раме громко звякнули.
Каменщики удивленно запрокинули головы. Дольше всех ждал Маречек...
Работали молча. Тут молоток стукнул звонче, там глуше; осколок кирпича ударился о доски лесов, полилась вода, звякнула цепочка подъемника. Солнце уже клонилось к горизонту, позолотив контуры снежно-белой груды облаков, все еще недвижно лежавшей в нежной голубизне. Рыжая кирпичная пыль, прежде едва заметная, дым сигарет и дешевых сигар вдруг стали отчетливо видимы.
Флейтист Маречек вдруг вздумал продолжить оборвавшуюся мелодию скрипки, но вскоре, не закончив ее, умолк, и еще раз посмотрел на закрытое окно мансарды.
Лену было жутко до удушья, но не от пыли и не от зноя. Он понял, что тиски, сжавшие ему сердце, никогда не разомкнутся.
Шум на стройке не ослабевал.
ГЛАВА 4
Недели две спустя дед-курилка, понизив голос, сказал Лену:
— Слышь, милок! Сдается мне, что и ты ее жалуешь, шельму проклятую!.. Да ты не запирайся,— возразил старичок отмахнувшемуся от него Лену.— Я все вижу. Пришел загорелый, точно цыган, а сейчас ни кровинки в лице, угрюмый стал, толстый, а кто, парень, на тяжелой работе толстеет, тот и пьет, особенно на первых порах. Очень бы я удивился, если б это было не так; хотя, с другой стороны, оно и страшно, если так. У вас, социалистов, такой привычки нет, вы больше пивом балуетесь. И то бы тебе не посоветовал, парень, очень бы не посоветовал. Посмотри на меня! Думаешь, я из другого теста?!
Дед-курилка был прав.
Лен, что называется, закладывал. Такое частенько случается с солдатами, проходившими службу в винном краю. У Лена, однако, была и другая причина. Отравленный одним ядом, поддался он другому.
А получилось так.
Наутро после встречи с дочерью Криштофа, придя в себя от ужаса, в который его повергло и место, где он
нашел Маржку, и ее рассказ, Лен, помимо острого, парализующего гнева к виновнику несчастий Криштофа
и Маржки, почувствовал жалость, совладать с которой не мог. Откуда она, в том числе и к самому себе,
объяснила скрипка из окна мансарды. Конечно, он слушал «Лючию» по-своему, не так, как каменщики-музыканты, и, наверное, при других обстоятельствах она не произвела бы такого впечатления на простака Лена.
Теперь же душа его из тесного обиталища вырвалась в новый, доселе неизвестный мир, в котором печальная музыка заставила ее трепетать. И Лен вдруг понял, зачем сразу по возвращении он помчался на свою прежнюю квартиру у Криштофов; зачем в Роверето он набивал свой солдатский чемоданчик виноградом...
Понял то, что до сих пор лишь неосознанно чувствовал. Лен, который никогда не загадывал наперед более чем на неделю, несомненно снова обосновался бы у Криштофов, если бы они жили там и нашли для него уголок. Они снова вместе ходили бы с Криштофом на работу, а Маржка носила бы им обеды. Так все и шло бы своим чередом, скромно, обыденно, и с течением времени эта простая история, больше по инерции, нежели по волнующему развитию, завершилась бы тем, что в одно из воскресений доблестный каменщик Лен по естественному ходу событий женился бы на Маржке Криштофовой. В понедельник после свадьбы он, как обычно, шагал бы с работы домой, и злая усталость с первым же зевком отпустила бы его. Маржка, как и другие жены, стала бы носить ему в обед домашнюю снедь в корзине,