многие чуткие художники постигали скорее сердцем, чем рассудком. Чапек не составлял в этом отношении исключения. Осуждение империалистической войны звучало во многих его новеллах и повестях. В поздних романах к нему добавился и совершенно новый мотив: писатель рассматривал пролетарское детство и юность как источник всего лучшего в характерах своих героев.
Чапеку осталась чуждой «народная политика» президента республики Т. Г. Масарика, который считал марксизм своим главным противником и ратовал за религиозное воспитание. Писатель не принял масариковской теории искусства, требовавшей прославления буржуазных порядков. Не пересмотрел он и своего негативного отношения к установлениям католической церкви. «Правда в искусстве самый твердый, а в словесном искусстве — и самый терпкий орешек» !,— сказал Чапек в начале своего пути в литературу. Поиск истины остался для него главной целью творчества и тогда, когда правительство республики стремилось привлечь на свою сторону лучшие силы чешского искусства.
Премии, гонорары и выплаты за начавшее выходить в 1921 году собрание сочинений не избавили стареющего писателя от лишений и материальных забот. Вместе с другими пражанами он недоедал в годы первой мировой войны, тяжело пережил раннюю смерть единственного сына, страдал от стремительно развивавшейся неизлечимой болезни и, понимая, что дни его сочтены, мучился мыслью о будущем сирот-внуков и своей жены, которую ждала одинокая и необеспеченная старость. 3 ноября 1927 года Чапек умер после операции по поводу рака. Гроб с телом усопшего был установлен в Пантеоне. Процессия была пышной и многолюдной — хоронили писателя-академика, которого любили и уважали в Праге и в провинции. Люди, близко знавшие Чапека, вспоминали при этом домажлицкого гимназиста, которому не довелось окончить университет, оломоуцкого репортера, вечно стесненного в средствах, и пражского литератора, познавшего горький для необеспеченного человека вкус славы. В нелегкой судьбе Чапека была своя последовательность, причины ко юрой крылись в многолетнем конфликте с режимом Австро-Венгерской монархии и с чешским буржуазным обществом.
С годами Чапек утверждался в «мрачном взгляде на этот наилучший из возможных миров». Естественно, что все ортодоксальные, официально признанные мнения о благах буржуазной цивилизации представлялись ему лишь смехотворными мифами. Развенчивая их, писатель заострял в своих произведениях увиденные в реальности противоречия до гротеска — совмещения в художественных образах логически несовместимого; наглядно показывал парадоксальный алогизм, царивший в социальных институтах и Австро-Венгерской империи, и родившейся в Чехословакии республики. Это вызывало настороженное отношение к Чапеку со стороны реакционной критики и издателей даже тогда, когда он касался лишь бытовых тем. Его талант признавали, но в нем видели, как и в гимназические годы, бунтаря, и, не принимая его мировоззренческой позиции, осуждали за «насаждение» натурализма.
Между тем в области реалистического гротеска Чапек-Ход имел непосредственных предшественников в лице чешских реалистов Я. Неруды и Я. Арбеса. Трагикомизм судеб нерудовских героев из «Малостранских повестей» и сплав условности с предельным правдоподобием, свойственный произведениям Я. Арбеса, нашли продолжение в творчестве Чапека-Хода. Гротеск присутствовал и в драматургии, и в повествовательной прозе писателя, которая составила наиболее ценную часть его наследия. Притом, что оригинальный и самобытный талант Чапека-Хода-прозаика формировался под влиянием отечественной классики, прозаик не был глух и к урокам русского, французского и скандинавского реализма. Он учитывал также опыт современного ему натурализма, символизма, экспрессионизма и импрессионизма. Тенденции, характерные для реалистической прозы рубежа веков, проявились в творчестве Чапека-Хода неодновременно. Не оставался неизменным и его стиль. Это позволяет говорить, что в развитии повествовательной прозы Чапека было, по крайней мере, три периода.
В 1890—1910-е годы Чапек-Ход испытал сильное влияние со стороны эстетики натурализма, в особенности Э. Золя. Ему казалось, что он «всего лишь протоколировал наблюдения, и больше ничего» и что его «единственной заслугой была точная копия окружающего мира, детали которой для публики оказались откровением». Сейчас известно,