теперь, наверное!
Он прокричал еще что-то про доктора и исчез. Под лесами у дверного проема чернела толпа. Пестрые пальто, куртки валили с улицы; покрытая известковой пылью серая спецовка с трудом протиснулась между ними, бойко отвоевывая свои хозяйские права. В разноголосом шуме выделялись крики мастера. Заметив Лена, он пробасил:
— А вы где были? Ведь вы тут и сторожем тоже, чтоб вас...
— Да, уж, конечно, он бы его поймал. Прямо к себе в объятья! — таким же зычным голосом ответил за Лена один из рабочих.— А то, что там на этаже всего-то три достки, и они перекочевывают с этажа на этаж — это вам, видно, невдомек!
Мастер орал скорее от ужаса, нежели в сердцах — заорешь тут, когда такая беда. Прибежавшие с улицы зеваки, жаждя кровавого зрелища, точно голодный зверь добычи, крутили головами, тянули шеи, лихорадочно стараясь просунуться между впереди стоящими.
Их праздное любопытство возмутило Лена; не привыкший держать в себе злость, он не стал дожидаться указки мастера и, не долго думая, с ходу пошел на толпу. Схватил за шиворот одного, отшвырнул второго, третьего... Многие бросились бежать, так и не увидев главного.
Один из зевак, щеголь в цилиндре, на голову превосходивший других ростом, никак не мог оторваться от зрелища, открывавшегося на земле в центре толпы. Лена, соображавшего не слишком быстро, этот с иголочки одетый пан, жадно ловивший взглядом происходившее на земле, раздражал особенно сильно.
Лен решительно схватил франта за руку и оттолкнул в сторону, так, что тот ударился о сваю лесов. Цилиндр слетел у него с головы.
На какое-то мгновение Лен растерялся при виде поверженной элегантности: напомаженные волосы растрепались, нарумяненное лицо побледнело. Этого мига франту хватило, чтобы собраться с духом; но когда, нацепив на нос пенсне, он увидел перед собой такого громилу, как Лен, безграничная ярость на его лице сразу уступила место холодному высокомерию.
— Ну?..— шепотом спросил чуть оробевший Лен. Но вид у Кашпара, судя по всему, был по-прежнему внушительный, и молодой щеголь, не спеша стряхнув пыль с цилиндра, водрузил его на голову и проговорил непередаваемо надменным тоном:
— Вот те ну — баранки гну... А что, если я врач, а?.. И ушел.
Лену некогда было вникать в суть бестолковой реплики; надо было браться за работу и не думать, что происходит сейчас там, за спинами каменщиков. Лен страх как боялся увидеть то, что отражалось на посеревших лицах рабочих. Ему, конечно, было невыносимо жаль деда-курилку, однако охотнее всего он сейчас убежал бы куда-нибудь подальше.
С улицы донеслось еще несколько ругательств, кто-то без злого умысла, просто в знак протеста, кинул камень — наверное, какой-нибудь наглый зевака из тех, что способны помочь делу разве что зырканьем и всегда вызывают подозрение у сторожей. Терпение Лена лопнуло.
Но только он рванулся, чтобы поймать хулигана, как в лавке напротив звякнул колокольчик, и хозяин тихим, вкрадчивым шагом вышел на тротуар. Ну уж нет, разбитую голову деда-курилки и то не так тошно видеть, как этот череп...
Лен повернул обратно.
Толпа под лесами уже поредела, упорядочилась, успокоилась. Слышались чьи-то полудетские рыдания. Кто-либо из стоящих в самом центре то и дело склонялся над несчастным. Издали казалось, все собрались здесь только для того, чтобы безуспешно успокаивать чьего-то плачущего ребенка.
Последним распрямился человек в красной фуражке, с которым Лен познакомился в первый вечер своего возвращения в Прагу,— рассыльный Цверенц.
По-видимому, Цверенц и прикрикнул на плачущего, ибо рыдания перешли в обиженные стоны, а сам Цверенц, перестаравшись, с растерянной улыбкой оглядывался по сторонам, словно извинялся за свою неуместную настырность.
Тут Лен увидел голову деда-курилки.
Она покоилась на коленях у Кабоурковой, посиневшая, почти цвета фартука. На лице деда, насколько позволяла видеть повязка, сооруженная Кабоурковой из платка, застыло непривычное, скорее всего, уже безжизненное выражение, еще более жуткое из-за отвалившейся челюсти.
Некоторую видимость жизни придавало Липрцаю упрямое положение поставленной на локоть правой руки, будто отвергавшей заботу, которую проявляли о нем люди. Впрочем, Лен догадался, что это не что иное, как застывший оборонительный жест деда-курилки, последний в роковой борьбе за жизнь,