все короче и короче, пока не затихли окончательно рядом с Леном перед суровым стариком, который сидел на земле в сухой кирпичной пыли и все это время курил с таким невозмутимым спокойствием, будто дело совершенно его не касалось. Вот уж Лен не предполагал, что это опрокинулся обед старого Криштофа, с которым он черпал раствор из одной бочки.
Нельзя было удержаться от смеха, когда девочка в мокрой юбке, размазывая одной рукой по щекам грязные слезы, другой протягивала сидящему перед ней отцу сумку с выловленной из лужи едой, а отец, не принимая сумки, с которой капала грязь, и даже не пошевелившись, продолжал спокойно покуривать, хоть дочка ревела все громче.
Люди от души наслаждались этим бесплатным и уморительным зрелищем. Наконец Криштоф докурил трубку, невозмутимо выбил ее, сунул за фартук, встал и, нарочно желая показать, как по-мужски действуют отцы вроде него, занес руку для грозного удара.
Девочка заверещала, словно ее уже били, хотя отцовский кулак, не достигнув цели, был перехвачен Леном.
— Не дурите, старый! — сказал Лен, дернув на себя сжатую кисть с такой силой, что Криштоф поневоле придвинулся к нему.
— А вы чего встреваете? Я наказываю дочь за провинность! — злобно огрызнулся Криштоф, приблизив свое побледневшее лицо к самым глазам Лена.
Но неожиданно присмирев, ко всеобщему удивлению, он опять спокойно сел в пыль под лесами, принял сумку с обедом и со смаком начал есть мясо и картошку, будто они не были выловлены из грязи.
Вот тут бы и похохотать, ведь это было, пожалуй, самое смешное. Ан нет, на куске мяса, выловленном из лужи, веселье застопорилось. Рабочие молча отошли в сторону и разбрелись кто куда: неженатые и иногородние — по кабакам и лавчонкам, а те, которых уже поджидали их благоверные с «харчем», отправились на свои привычные полуденные посиделки в семейном кругу, чтобы вернуться, когда мастер даст звонок в час дня.
У нелюдима Лена приятелей не было, идти вместе со всеми ему не хотелось: и вообще лучше было остаться здесь, чтобы как-то задобрить молчаливого, сурового Криштофа — ведь они черпали раствор из одной бочки и сегодня договорились, что со следующей недели Лен переедет к нему «на койку». Выгода была обоюдная: старику набегало деньжат, как если бы он работал лишний день в неделю, а Лену осточертело спать на жиденькой охапке соломы, пристроив под голову вместо подушки мягкую спинку опрокинутого стула.
Вот и сидели они оба молча под лесами.
Тем временем Маринка, всхлипывая, усердно выжимала юбку над лужей. Шерстяная зимняя шапочка с помпончиками сползла у нее назад, и вылез короткий толстый хвостик из светлых сверху и темных снизу волос. На макушке от всхлипываний жалобно подрагивал двухцветный хохолок.
Тогда Лен жалел Маринку, но, конечно, совсем по-иному, чем сейчас. Наш славный Лен, в сущности, и сам не знал, каким он был добряком. В тот день, прямо со стройки, он отправился на жительство к Криштофу, прежде всего — хотя и не только для этого — чтобы защитить Маринку от порки, которую, как он полагал, замыслил Криштоф.
А сегодня, когда подвыпивший Лен увидел у своих ног свернувшуюся клубком девушку с полными, белыми, оголенными по самые плечи руками, сильными ногами, в каких-то чудных чулках, с головой в завитках и локонах, гребешках и шпильках, с силой зажатой между коленями, на него словно взглянули светлые детские глазенки, которые, бывало, сияли на коричневом от загара лице, когда маленькая «полудница» приносила на стройку обед.
И вдруг Лен впервые в жизни ощутил, что грудь его ходит ходуном при вдохе и выдохе, что сердце его разрывается от бесслезных Маринкиных рыданий.
— Маринка, Маржка!..
Она уткнулась лицом в его колени, обняв его ноги с такой порывистостью, что Лен, здоровенный детина, качнулся, едва удержав равновесие.
Он был застигнут врасплох, изумлен, растерян. Положение, в котором он оказался, его ужасно перепугало. Больше всего отчаянный порыв Маржки. Стиснув зубы, она часто дышала. Мышцы в глубоком вырезе лифа, обнажающем спину, напряглись, а когда она вертела головой, лопатки ходили ходуном.
Необходимо заметить, что наш трудяга женщин еще не знал и никогда еще не видел женское тело так близко. На любую его попытку высвободиться, она со стенаниями, напрягая все силы, еще теснее прижималась к его ногам.
Хотя Лен не отличался сообразительностью,