естественное проявление чувств, которое Лен увидел за это время.
— Утопился он! — прошептали горячие, сухие губы, и еще прежде, чем слеза скатилась, Маржка про-макнула ее подолом, спрятав голову в колени.
Она расплакалась не громко, но бурно, заливаясь ручьями слез. Плакала долго, монотонно и безутешно, казалось, конца этому не будет, но вот слезы сменились вздохами, руки опустились, и она полушепотом повела свой рассказ...
...Когда Лен вышел от нее на затхлую улочку за цейхгаузом, уже светало. И от этой капли света, чуть проредившей ночную темноту, у него резало в глазах. Просветы между домами как бы отодвигались, оставляя в глазах острый, болезненный отблеск. Никогда еще Лен не пил столько, как вчера. До службы-то — уж точно. Да и в солдатах много не выпил. Собственно говоря, Лен сам не мог сказать, что сильней его одурманило: водка или рассказ Маржки. Даже если бы кто-то надавал ему затрещин, голова и то, наверное, так бы не гудела.
— О господи! — глубоко, с присвистом вздохнул Лен. Облачко пара, вылетевшее из его рта, было чуть светлее негустого тумана, окутывающего убогие домишки. А когда Лен поднял голову, окинув взглядом коричневую полоску влажных черепиц на фронтоне, что-то в нем будто щелкнуло, и перед ним замаячило светлое круглое пятно. Лен изумился.
Но уже знал, что это! Лысый череп торговца, пана Индржиха Конопика, который вчера в лавке вот так же наклонялся вправо и влево над счетами при свете лампы. Случайно ли он привиделся ему или от того, что наговорила ему Маржка?
Эх, да не все ли равно, если он уже знал, что должен его убить. Должен! Лен стиснул выбивающие дробь челюсти, сжал кулаки и бросился вперед. Наваждение исчезло. Свернув за угол «Гартмунки» к реке, Лен ожил на свежем, хотя и недвижном воздухе. Река тумана текла над рекой воды, светлая дымка над черным омутом. Мигающий огонек фонаря, поставленного на козлы, едва пробивался в предутренней мгле. Перекинутая доска вела к парому, на котором кто-то, громыхая тарелками, вслух пересчитывал посуду.
На стене склада леса ровно, не мигая в тяжелом, насыщенном влагой воздухе, горел в фонаре газ; вчера вечером на ветру он трепыхался, теперь же стоял неколебимо, как бесповоротное решение. Над фонарем и над стеной склада высились старые, бурые доски, словно по туману мазнули черным; а за ними стояли тени, похожие на пальцы огромной руки, которая и провела эти полосы, тени, врезанные в туман глубоко-глубоко. Движение окутавшего все ползучего тумана было почти слышимым, и кто бы поверил, что один-единственный фонарь заставляет бросать такие длинные тени. Не будь тумана, пожалуй, было бы совсем светло, но белая мгла, похоже, сгущалась.
Когда Лен вступил в туман по линии, проведенной тенью совершенно прямого столба, несущего таблицу с каким-то предостережением, галлюцинация повторилась: ему снова привиделась лысина пана Конопика, но на этот раз на ней была черная точка — знак, вонзенный взглядом его горящих глаз. И тут мороз пробежал у него по коже, Лен почувствовал, что рука судьбы схватила его; спрятав подбородок 6 воротник тесного пиджачка, он припустил вперед. Сзади слышались шаги грузчика, несущего с парома посуду — в корзине на его спине тихонько позвякивали тарелки. Фонарь на козлах освещал нос новехонького парома; под ним, на глади недвижной воды, синеватой у берега, крутились веретена тумана. Из них соткался большой парус, несомый над рекой почти неощутимым ветерком.
Сердце у Лена сильно забилось, когда он за порогом плотины увидел лежащие на воде плоты, тесно примыкающие один к другому, до самой середины реки; не будь их, пришлось бы ему остаток ночи провести на ногах. Правда, у ворот плотины густо торчали белые колья, запирающие калитку, которую сторож откроет сегодня перед полуднем. Ночь и все утро мелют мельницы, а потом открывается навигация, и Лен после двух бессонных ночей сможет спать часов до десяти.
Клонимый ко сну, он свернул направо в улочку, вышел на маленькую, с пятачок, площадь, которую словно готовились проглотить большие, распахнутые настежь ворота, ведущие во двор значительно больших размеров, чем площадь.
Сразу по левую руку от ворот — шумный трактир; в ранние часы там всегда бывало оживленнее, чем вечером. Из прихожей через открытую дверь виднелись угловатые фигуры мужиков в куртках и суконных шапках, играющих на огромном