обратил внимание на то, что белоснежная рубашка судьи была, как минимум, на размер меньше и туго охватывала его горло. Заодно глаза фотокорреспондента отметили, что кричаще-желтый галстук выглядел слишком вульгарно в сочетании с неброским серым костюмом. Шарлотта Кинси улыбалась самой обезоруживающей улыбкой. У нее были совершенной формы округлые груди, и речной ветер играл ее пышными черными волосами.
Кевин протиснулся рядом, почти коснувшись их тел. Теперь он приблизился к судье и Шарлотте на необходимое, заранее установленное им, расстояние. Так близко, что смог дотронуться до волос девушки и ощутить аромат ее духов. «Опиум» или «Шалимар». И снова мысленный снимок!
Вот он здесь. Совсем рядом. Почти наседает на них в самом буквальном смысле.
Он продолжал фиксировать малейшие изменения поз и выражения лиц пары, которую он не забудет никогда. Как не суждено ему забыть чудесную интимность предстоящего убийства.
Он видел, слышал, дотрагивался, обонял и при этом ничего не чувствовал.
Сейчас он воздвиг барьер против всех человеческих проявлений. Никакой жалости, никакой вины, никакого стыда и никакой пощады.
На левом плече студентки висела кожаная сумочка. Она оказалась приоткрытой: совсем чуть-чуть, но для Хокинса этого было вполне достаточно. Ах, молодость, беззаботная, беспечная молодость!
Фотокорреспондент прекрасно владел своими руками. Они были все еще тверды, гибки и быстры.
Из его ладони в сумочку студентки скользнул какой-то предмет. Вот так! Удача. Первая за сегодняшний вечер.
Ни Шарлотта, ни судья Франклин, не заметили не только этого мимолетного движения, но и его самого, когда он просочился мимо них обратно в толпу. Хокинс сейчас сам превратился в легкий бриз, в лунный свет, в саму ночь.
Он испытывал невероятный душевный подъем, какое-то высшее блаженство. В целом мире ничто не могло сравниться с этим чувством. Все нюансы похищения чужой жизни составляли красочную палитру человеческого опыта.
Подготовительная, самая сложная часть его плана, завершилась. Остальное было уже просто.
Убить на глазах у публики.
И при этом не быть пойманным.
Внезапно сердце Хокинса подпрыгнуло и бешено заколотилось. На его глазах происходило нечто такое, чего не должно было быть. Что-то неправильное и плохое. Очень плохое!
Господи! Шарлота Кинси вдруг полезла в сумочку.
Помимо воли Хокинса, сработал затвор его мысленного фотоаппарата. Щелк!
Сейчас она обнаружит записку, которую он ей подбросил от имени Джека и Джилл. Нет, нет, нет!
Вот она достала сложенный листок, удивляясь, что это и как могло оказаться в ее сумочке.
Девушка начала разворачивать записку, и Хокинс почувствовал, как кровь застучала у него в висках. Судья тоже проявил заинтересованность и взглянул на клочок бумаги.
«Не-е-е-ет! О Господи, нет!» – едва не закричал во весь голос фотокорреспондент.
Сейчас Хокинс подчинялся только инстинкту – самому точному и безошибочному чувству. У него не оставалось времени на догадки и анализы.
Быстро и уверенно он направился вперед.
Он вытащил «люгер» и держал его в опущенной руке, скрывая оружие среди леса рук, ног, брюк и вечерних платьев.
Хокинс произвел только один выстрел. Угол был неудачным, далеким от идеального, да и расстояние казалось великовато. Он успел увидеть, как распустился темно-красный цветок, тело подпрыгнуло и рухнуло на мраморные плиты.
Попадание точно в сердце. Просто чудо или близко к этому. Значит, Господь в этот вечер был на его стороне.
Щелк!
Щелк!
Сердце Хокинса готово было выскочить из груди:
Кевин не привык к столь резким импровизациям.
Он подумал о том, что после стольких лет его когда-нибудь все-таки поймают. Тем более, что задание, порученное ему, казалось невероятным по сложности. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что этим его карьера и закончится. Он чувствовал… он чувствовал что-то.
Он бросил «люгер» в водоворот высоких каблуков, туфель и подолов платьев.
– Это что, выстрел? – взвизгнула какая-то дама. – О Боже, Филипп! Кого-то застрелили!
Кевин покинул сцену, как и все остальные участники. Фойе пустело с такой быстротой, словно в нем вспыхнул пожар.
Он стал частью испуганной, бегущей толпы. Он уже не имел никакого отношения ни к выстрелу, ни к его последствиям.
Его лицо, как всегда, превратилось в очень убедительную маску шока и неверия в происходящее.