глаза Амгам смотрели на него с любовью. Своим легким пожатием, этим нечеловеческим теплом она сообщала ему, что ее мысли текут в одном направлении: найти способ освободить его.
Однако, за исключением этого эпизода, их жизнь целиком была занята строительством. Они трудились не покладая рук, и вот однажды поздним вечером, через неделю после начала работ, Амгам подошла к крепости. Стена, величественно возвышаясь, поражала той особенной красотой, которая свойственна произведениям человека, воздвигнутым среди дикой природы.
Тысячи насекомых наполняли влажный и прохладный воздух резкими звуками своих песен. В стене из бревен была сделана дверь, которая могла опускаться и подниматься, как мост замка. Если бы частокол окружал огромный циферблат, то вход в крепость оказался бы на отметке «шесть». Справа и слева от подъемного моста, на отметках «пять» и «семь», строители сделали проемы, чтобы наблюдать за «муравейником», и бойницы, в которые можно было просунуть ружья. На отметке «двенадцать» тоже устроили бойницу. Идея Ричарда состояла в том, чтобы обеспечить перекрестный огонь и убивать захватчиков, как только они покажутся у выхода из шахты.
Амгам вошла внутрь пространства, которое ограничивала стена. Никто не препятствовал ей. Братья Краверы и Маркус были настолько обессилены тяжелой работой, что у них не хватило духа помешать девушке. Они последовали за ней и стали наблюдать, как Амгам обследует стену. Неизвестно почему, мнение Амгам вдруг стало для них чрезвычайно важным.
Над бойницами внутри частокола висели керосиновые лампы. В их холодном свете на стенах двигались тонкие изломанные тени. В какой-то миг все девять теней – нет, двенадцать, считая тени Амгам, – остановились. Девушка наконец поняла, что постройка предназначалась исключительно для военных целей. Она подошла к «муравейнику» и стала рассматривать сооружение с точки зрения солдата, который поднимается из недр земли на ее поверхность. Затем села в обычную позу, подогнув под себя ноги. Маркус, Уильям и Ричард не могли отвести от нее взглядов. Наконец Амгам сделала легкий жест.
Слова оказались лишними, потому что все трое поняли ее. Дело было даже не в движении руки, а в ее опущенных плечах, выражавших разочарование зрителя. Амгам испытывала чувство им незнакомое – боль за другое существо, подобное нашему чувству стыда за другого.
На Ричарда это подействовало сильнее, чем на других.
– Уведите ее отсюда, – сказал он со слезами в голосе. – Ради всего святого, уведите ее.
Никто не обращал на него внимания, и в конце концов он сам ушел из крепости. Уильям и Маркус остались одни внутри частокола по разные стороны от «муравейника». Три лампы издавали тихий шорох высвобождавшегося газа, который накладывался на шумы сельвы. Маркус боялся, что теперь, узнав о его чувствах к Амгам, Уильям использует это как еще один вид оружия. Но в тот вечер Уильям казался другим человеком.
Маркус в изнеможении сел, прислонившись спиной к частоколу. Уильям подошел и встал прямо перед ним.
– Она появилась из-под земли… как червяк… а ты ее любишь… любишь…
В его словах не было презрения. Он говорил, скорее, как человек, который пытается решить кроссворд в газете «Таймс» и делает это вслух. Уильям взял одну из керосиновых ламп, вокруг которой кружились мириады мушек и ночных бабочек, поставил ее на землю между ними и присел. Потом поймал одну из самых больших белых бабочек, сжал ее крылья двумя пальцами и бросил насекомое в колбу лампы. Бабочка вспыхнула, как бумажный воздушный змей. Уильям не отводил от нее взгляда.
– Скажи мне, Маркус Гарвей, что тебе в ней нравится? Я хочу это знать.
Уильям разгадал его тайну, поэтому скрывать от него что-либо не имело смысла. К тому же у Маркуса не было сил начинать диалектический спор с человеком, который превосходил его во всем.
– Мне нравится трогать ее, – ответил он.
Никогда еще глаза Уильяма не были так похожи на глаза акулы. В акульих зрачках нет ни грамма любви. Но в глазах младшего Кравера в тот вечер светилось еще и осознание того, что они никогда не станут другими. Уильям ушел в свою палатку. К ней. Он будет насиловать Амгам с беспристрастностью ученого, экспериментирующего с лабораторными крысами. В этом состоял парадокс личности Уильяма Кравера, который отличал его от других людей: возможно, ему хотелось узнать любовь, но никакой