Его арестовали, и в это время обнаружились неопровержимые доказательства его гомосексуальных связей, что окончательно подорвало его репутацию. Когда его расстреляли, никто о нем не заплакал. Что бы там ни говорили, политика – это опасная игра. Как мог английский суд в подобных обстоятельствах принимать во внимание мнение Каземента? Кроме того, шел тысяча девятьсот восемнадцатый год, и война приближалась к победному концу; патриотический дух был так силен, что цвета английского флага красовались даже на обертках кусочков масла в ресторанах.
Нортон ожидал момента, чтобы вызвать Маркуса для дачи показаний. Он задал ему один-единственный вопрос:
– Господин Гарвей, какого вы мнения о господине Роджере Казементе?
Маркус успешно справился с этой сценой: он помолчал немного, потом сдержал отрыжку и только после этого воскликнул мелодраматическим тоном:
– Точно такого же, как обо всех остальных предателях империи. Пусть он гниет в аду до скончания веков!
В воздух взлетели шляпы. И на фоне всеобщего ликования Нортон направился к судье, протягивая ему тридцать семь («Да, точно так, господин судья, их тридцать семь») прошений Маркуса о зачислении добровольцем в действующую армию, которые тот подал с момента начала войны. Все они были отклонены военным ведомством. В действительности сам Нортон посоветовал Маркусу подать прошения, заранее зная, что человека, ожидающего суда по делу об убийстве, в армию не возьмут. Но стоило посмотреть на Нортона, когда он шел к судье и лично вручал ему все эти бумажки. Адвокату не было никакой надобности шествовать через зал. Обычно в таких случаях документы передавались смотрителю, а тот относил их секретарю, который, в свою очередь, вручал их судье. Но это было триумфальное шествие Нортона. Кто мог ему в нем отказать? Несмотря на настроение в зале, судья снова и снова стучал своим молоточком, желая соблюсти определенные формальности, и в какой-то момент едва не потерял терпение.
А сейчас я хочу позволить себе одно отступление. В то время я об этом не знал, но судебный процесс был выигран еще до того, как начался. Каким образом? Все очень просто. Нортон являлся членом одного из клубов Лондона, куда принимались только избранные. Несмотря на то что адвокат не был ни знатен, ни богат, совершенно неудивительно, что его туда приняли. У таких людей на лбу написано: рано или поздно я войду в круг патрициев. Точно так же, как письмо может прийти не по адресу, судьба тоже может ошибиться, и человек родится не в том доме, где ему это предназначалось. Но рано или поздно письма находят своего адресата, а люди – свою дорогу.
В этом клубе представители высшего общества устанавливали свои контакты и вели дела, играя в бильярд или смакуя мальтийское виски. Нортон являлся членом этого клуба, и судья, который был назначен для ведения дела Гарвея, тоже. Нет, я вовсе не имею в виду коррупцию. Это не было в духе Нортона. С другой стороны, в клубе действовали неписаные законы, которые никто не мог нарушать. Поскольку речь шла о месте для избранных, куда допускались только представители элиты (как я уже говорил, Нортон, никому не известный адвокат, был исключением), нередко адвокаты крупных адвокатских контор оказывались там рядом с судьями, которые вели их дела. В подобных случаях и те и другие вежливо избегали общения до окончания суда. Скромный взгляд может совершенно спокойно остаться незамеченным, и когда два человека хотят избежать друг друга, это им прекрасно удается.
Однажды Нортон попросил свою всегдашнюю рюмку коньяка и хотел было сесть за круглый стол, над которым висела, сверкая, огромная двухсоткилограммовая люстра. За этот стол садились обычно его приятели. Однако на этот раз, когда адвокат заметил, что на одном из стульев сидел судья, назначенный для ведения дела Гарвея, он остановился и направился в обратную сторону. Однако отойти далеко ему не удалось:
– Эй, Нортон! – окликнул его судья. – Присаживайтесь с нами, будьте добры. Я понимаю, что вопросы профессионального характера заставляют вас держаться от меня на почтительном расстоянии. Но мне известно, что кроме ведения адвокатской практики вы еще и пишете книги. И если наши товарищи за этим столом не потерпели бы нашего разговора о юридических бумажках, не думаю, что кто-нибудь из них укорит нас за беседы о литературе, ибо она является самым высоким