освобождению Амгам. И ради чего? Ради половины банки консервированных сардин. Но самое грустное заключалось в том, что это блюдо и так предназначалось на обед. Несколько дней тому назад Маркус обнаружил пятьдесят консервных банок в ящике, который считал пустым. И таким образом, рудокопы получили бы на обед свои сардины, даже никого не предавая.
Амгам и Маркус поднялись наверх. Когда Гарвей поровнялся с Пепе, он сказал ему на ухо:
– Я тебе этого никогда не прощу.
Выйдя с прииска, Маркус не решался взглянуть в глаза Амгам. Он пошел прочь, словно ее не существовало. Отойдя от лагеря достаточно далеко, он упал на землю, свернулся комочком, точно мусульманин, предающийся молитвам, и заплакал.
Когда человек терпит поражение, его надо оставить наедине с самим собой, так же как в смертный час. Крах и падение следует защищать от вездесущей толпы. Но иногда то, что внешне кажется поражением, на самом деле является взлетом, потому что человек спасает свое достоинство уже тем, что делает попытку спасти его.
Неожиданно Маркус почувствовал, как шесть пальцев нежно гладят его затылок. Они слились в объятиях даже раньше, чем поняли, что делают.
Я помню, как прервал рассказ Маркуса:
– Этого не может быть!
– Чего не может быть? – удивился он и стал переводить взгляд с левого края стола на правый. – Я сказал что-нибудь не то?
– Вы утверждаете, что занимались с ней любовью? Что стали ее любовником?
Щеки Маркуса налились соком спелого помидора:
– Лучше бы я умолчал об этом, правда?
Вся верхняя часть моего тела была напряжена. Я постарался немного расслабиться и откинулся на спинку стула.
– Нет, дело не в этом, – сказал я смущенно, сожалея о своей несдержанности. – Это прекрасно, что вы рассказываете мне все, что произошло. Это очень хорошо.
– Тогда в чем же дело? И если я все рассказываю как надо, то какую ошибку я совершил?
Маркус не знал, что дело было вовсе не в какой-то совершенной им ошибке, – он просто ранил мои чувства. В первый момент я не мог представить себе пальцы Амгам на его затылке, потом эта картина стала для меня невыносимой. Шесть ее пальцев – таких белых, таких тонких, таких длинных… Я больше ничего у него не спросил, потому что не хотел слушать его рассказ. Но в моем воображении неминуемо вспыхнул образ: Амгам в объятиях Маркуса среди сельвы. Я почувствовал холодный огонь в груди, тонкий язычок пламени сварочной горелки, направленной прямо мне в сердце.
Почему меня так оскорбила эта картина? Я пытался противиться тем чувствам, которые испытывал к Амгам. На самом деле они были мне ненавистны. Эти чувства зародились в моей душе недавно, несколько ночей тому назад, в комнате господина Мак-Маона, и я с первой же минуты осознал, что они сильно осложнят мою жизнь. Более нелепых чувств не было во всей вселенной. В конце моей беседы с Маркусом Гарвеем, сидя напротив него, я говорил себе: «Томми, идиот, какого черта ты вздумал ревновать к заключенному женщину, которую никогда не видел и не увидишь?» Однако у меня хватило ума задать себе вопрос, который должен был заинтересовать меня в первую очередь: откуда у Гарвея взялась такая способность причинять мне такую дикую боль своими словами?
История Маркуса Гарвея высветила всю мою ограниченность и мои недостатки. Пока он не рассказал мне о том, что стал любовником Амгам, я не понимал, до какой степени презирал его и считал себя существом высшим, чем он. Как просто сочувствовать людям, с которыми нечего делить! Поэтому я позволил себе роскошь быть столь снисходительным и доброжелательным с ним – бедным цыганом, которого ждала виселица. Но теперь мои чувства вступали в противоречие с историей его жизни. Мне казалось оскорбительным, что такой человек, как Гарвей, мог удостоиться любви Амгам. Он обладал тем, чем мне было не дано обладать никогда. Никогда. А слово «никогда» невероятно длинное. Я повторяю его: никогда.
В действительности ничего удивительного в этом происшествии не было. Девушкой двигали мотивы абсолютно ясные и в то же время совершенно логичные. Было бы удивительно, если бы она поступила иначе. А то, что Маркус занимал подчиненное положение, имел цыганскую внешность и короткие ноги, никакого значения не имело. По крайней мере, для нее. Эта девушка пришла из другого мира, на нее не распространялись наши предрассудки. А Гарвей был самым добрым человеком