По матери считаться было нечего – бабка Тоня ее “нагуляла” в сорок четвертом в оголодавшей, пропахшей порохом Москве, а от кого, о том в семье не говорилось. Должно быть, мать сама не знала – бабку Тоню Бог прибрал в шестидесятом, еще молодой и до того, как отец, учившийся в Академии Генштаба, повстречался с матерью.
Помнились, однако, Каргину фотографии красивой женщины в старом семейном альбоме да десяток книжек на английском – бабка Тоня была переводчицей, и мать, посмеиваясь, говорила, что от нее он унаследовал дар к чужим языкам.
"Драгоценный дар, – думал он временами, – дороже всяких денег!” Языки шли у него легко, особенно испанский, который вместе с английским преподавали в училище ВДВ, а потом – в Питере, на курсах спецподготовки. В Гаване и Кампечуэле он овладел им в совершенстве, а заодно обучился метать ножи и лассо, вспарывать горло навахой и драться на мачете. В память о тех временах остался не только язык, но и отметина над коленом, где вспороло кожу стальное лезвие в руках инструктора. Инструктор дон Куэвас был человеком суровым и таким же безжалостным, как его мачете – длинный изогнутый клинок, вдвое тяжелей кавалерийской сабли. Каргин иногда тосковал по этому оружию; в сравнении с ним сюрикены и проволока-удавка казались елочными игрушками.
В пятницу рабочий день завершился пораньше, к четырем, и Кэти повезла Каргина в город. Видимо, Сан-Франциско уже оправился от прошлых бедствий; все его здания – знаменитая Пирамида и миссия Долорес, консерватория и Янговский мемориал, музеи Азии и современного искусства, сто сорок театров и даже тюрьма на острове Алькатраз – все они выглядели вполне пристойно, а пальмы и другие насаждения успели вымахать метров на двенадцать. Впрочем, Каргин порадовался бы любому городу, что Москве, что Краснодару или Фриско, так как за время службы в Легионе в нормальных городах бывал не часто – пару раз в Париже, один раз в Риме, в период отпуска. Что же касается иных городов, каких-нибудь Киншас и Могадишей и даже Сараева, то они в момент появления там Каргина дружно лежали в развалинах или горели, или простреливались насквозь из минометов и тяжелой артиллерии. Центрально-Африканская Республика, где под Бозумом и Ялингой дислоцировался Легион, казалась сравнительно мирной землей, но ее города, те же Бозум и Ялинга, были просто огромными деревнями без всякой экзотики, кроме скакавших по пальмам обезьян и потаскушек, сшивавшихся в каждом баре. В силу этих причин Фриско очень понравился Каргину – так же, как нравилась ему Кэти. В сравнении с женщинами племен мбунду, барунди или пенде она была просто королевой красоты.
Приятный вечер завершился в китайском ресторанчике, дав повод обмыть и растрясти аванс. Он оказался весьма солидным, девять тысяч долларов, как сообщила Холли Роббинс, и был перечислен на счет Каргина в одном из парижских банков. Очень кстати; квартира в Москве проехалась по его финансам словно дорожный каток.
Из ресторана они уехали за полночь, выпили в кэтиной опочивальне бутылку белого калифорнийского и, разумеется, не спали до утра. В шестом часу Кэти на-конец угомонилась и уснула, а Каргин задремал в полглаза и увидел во сне то ли подмосковные березы, то ли. краснодарскую цветущую черешню, то ли тайгу под Хабаровском и барачный военный городок, где он появился на свет – словом, увидел что-то родное, знакомое, русское, и от того, вдруг пробудившись, пришел в настроение мрачное и неспокойное. Опять показалось ему, что он не в том месте, не в своем, и занимается, в сущности, ерундой; и воздух здесь не тот, и запахи не те, и женщина не та, что надо. Он выругался шепотом, посмотрел на Кэти, прильнувшую к его плечу, смежил веки и постарался заснуть. Это ему удалось, ибо в любой стране и части света люди его профессии жили по принципу: солдат спит, служба идет.
Второй раз он проснулся в одиннадцать. Кэти сладко спала и видела сладкие сны; они скользили под ее сомкнутыми ресницами, набрасывали на смуглое личико вуаль румянца. Каргин осторожно сполз с постели, прихватил рубаху и брюки, отправился на кухню и съел, пару сандвичей. Потом стал одеваться. За этой процедурой его и застала Кэти.
– Ты куда, дорогой?
"Знакомый вопрос, – подумал Каргин. – Тот, который раньше или позже задают все женщины”.
Взглянув на часы (было двадцать минут до полудня), он неопределенно ответил:
–